Многие помещики наши весьма изрядные развратники...

Я три года у матушки в гостях не была.

Ах ты птушка, птушка вольная,

Ты лети в мою сторонушку,

Ты неси, неси соловушка,

Ах, батюшке да низкий поклон.

А матушке челобитьице.

Что пропали наши головы

За боярином, за извергом...

Из народных песен

Дворянские забавы: охоты, крепостные гаремы, крепостной театр

Весь строй крепостного хозяйства, вся система хозяйственных и бытовых взаимоотношений господ с крестьянами и дворовыми слугами были подчинены цели обеспечения помещика и его семьи средствами для комфортной и удобной жизни. Даже забота о нравственности своих рабов была продиктована со стороны дворянства стремлением оградить себя от любых неожиданностей, способных нарушить привычный распорядок. Российские душевладельцы могли искренне сожалеть о том, что крепостных нельзя совершенно лишить человеческих чувств и обратить в бездушные и безгласные рабочие машины.

При этом сами дворяне нисколько не стесняли себя нравственными ограничениями. А.В. Никитенко, бывший крепостной человек, сумевший добиться свободы и сделать блестящую государственную карьеру, очень точно подметил эту характерную особенность помещичьего образа жизни, сказав, что русские "благородные" господа, владея сотнями послушных рабов, сами состояли в рабстве у своих дурных наклонностей. Подтверждая это наблюдение, другой современник писал: "Что оставалось делать необразованному, материально обеспеченному, возвышенному законом над всеми другими сословиями, перед которым преклонялось все, которого предупреждалось всякое движение и которого исполнялось всякое желание -- господину? Театр, клуб, карты, музыка, псарня, кутеж и самодурство всякого рода должны быть естественным и, действительно были, единственным его развлечением".

Русское дворянство представило миру совершенно фантастические образцы чудачеств, некоторые из которых можно было бы признать и забавными и весьма оригинальными. Но на каждом из них лежит печать народного рабства, каждая из этих барских причуд и была возможна только благодаря государственной системе, построенной на рабстве, и потому кажется очевидным, что воспоминание об этих самодурствах не может вызывать ничего, кроме стыда за то, что все это происходило в России, и кроме удивления, что происходило это на протяжении двух столетий. Но находились раньше, и сегодня во множестве находятся люди, считающие возможным, наоборот, ностальгически восхищаться этими "волшебными чудачествами крепостной России" -- по выражению барона Николая Врангеля, автора дореволюционной книжки о русских усадьбах.

Так или иначе, но эти "чудачества" вряд ли будут когда-нибудь забыты, вне зависимости от того, признавать ли их "волшебными" или стыдиться за них. Да и как забыть примеры варварской роскоши, когда "светлейший" князь Потемкин на десерт раздавал дамам блюдца, наполненные бриллиантами, а Демидов кормил у себя в московском доме едва ли не половину города ежедневно. Граф Разумовский сгонял в весеннюю распутицу тысячи крепостных крестьян только для того, чтобы они устроили колоссальную насыпь через реку и дали возможность проехать графу на другую сторону послушать соловьев... Сын купца и удачливого откупщика, получившего дворянство при Екатерине, Петр Собакин, собирал у себя на огромном усадебном дворе в Троицын день до десяти тысяч крепостных крестьян из окрестных сел и деревень -- и каждый из них должен был приложиться по очереди к ручке барина, за что мужиков угощали водкой и пивом из безразмерных чанов, а баб и девок одаривали деньгами и платками. Под звуки оркестра хор певчих и оркестр и хор, конечно, "свои", т. е. из собственных собакинских крепостныхпел многолетие хозяину, а "своя" артиллерийская команда давала 101 оглушительный залп из пушек.

Знаменитый богач, меломан, театрал и устроитель роскошных пиров Алексей Александрович Плещеев не отставал от своих вельможных конкурентов по части изобретательности барских затей. Его гостям надолго запомнилось празднество в честь дня рождения супруги Алексея Александровича, урожденной графини Чернышевой. Собравшиеся на прогулку гости с изумлением увидели, как на прежде безлесом месте за одну ночь, точно по волшебству, выросла ветвистая зеленая роща! Но удивление сменилось потрясением и затем восторгом, когда вперед вышла виновница торжества, и вся роща в одно мгновение склонилась перед ней! Оказалось, что это были свежесрубленные ветви, которые держали перед собой сотни крепостных. На открывшемся месте возвышался украшенный цветами и устроенный по греческому образцу жертвенник, рядом с которым стояла античная "богиня", приветствовавшая именинницу торжественными стихами. После этого и богиня и жертвенник исчезли и вместо них появился роскошно убранный стол, уставленный всевозможными напитками и закусками.

Об этом празднике можно рассказывать долго. Кроме угощения изысканными блюдами пирующих развлекали музыкой, театральными представлениями, великолепными фейерверками. Но среди прочего была и забавная деталь -- на видном месте стояла камера обскура, и ярко наряженный молодец зазывал всех желающих заглянуть в нее. Взору тех, кто соглашался, представало маленькое чудо -- во внутреннем пространстве камеры находился прекрасно выполненный портрет именинницы. Но удивительнее всего было то, что вокруг него подпрыгивали и кружились живые амуры!

В действительности фокус был устроен и затейливо и просто одновременно: на отдаленном лугу, находящемся напротив камеры, начертили круг, и крестьянские дети, наряженные амурами, целый день на жарком солнце плясали около него, а портрет был поставлен в самой камере так. что занимал пространство круга.

Но тяга к оригинальным выдумкам заводила некоторых помещиков намного дальше. Так, в имении одного богатого графа парк был украшен прекрасными статуями античных богов и богинь. Однажды посетители, приехав в неурочный час, с удивлением увидели, что все постаменты пустуют. На вопрос о том, куда девались изваяния, графский дворецкий невозмутимо отвечал, что они работают в полях -- дескать, страда и рабочих рук не хватает... Шокированные сначала таким ответом, гости поняли, что "статуями" в графском парке служили, оказывается, крепостные мужчины и женщины, раздетые догола и окрашенные в белую краску, под цвет мрамора. Сам граф любил прогуливаться по аллеям, а если кому-нибудь из "статуй" случалось при этом дрогнуть -- того ждала немедленная расплата за это на конюшне, под розгами кучеров.

Палить из пушек, устраивать импровизированные военные парады из собственных крепостных крестьян, сгоняя их тысячами на поле перед усадьбой и заставляя маршировать перед гостями, на манер регулярных войск, наряжать крестьянок нимфами и наядами -- придумок и развлечений в этом роде было множество. Но все они отступали перед главной страстью поместного дворянства -- охотой.

У богатых помещиков выезд в "отъезжее поле" напоминал военный поход и по количеству участников с собаками и лошадьми, и по строгому распорядку внутри отряда, и по оглушительным звукам труб и рогов, раздававшимся над окрестными полями, а также по тому опустошению, которое охотники оставляли после себя. Сельский священник, видевший охотничий поезд помещика Арапова, не мог подобрать другого сравнения, как сказать, что выезды его в поле -- "это были выезды Донского на Мамая; сам он, как великий князь, с огромным войском, а около него увиваются удельные, -- мелкота, кто с одной сворой, кто с двумя... Далее едут псари по два в ряд в лакированных пальто и фуражках, с кинжалами за поясом и плетьми, каждый со сворой в руках... За псарями следовали сами господа в самых разнообразных и фантастических костюмах: тут были и венгерки, и польки, и казакины, и наряды народов, никогда не существовавших... Далее простые телеги, фургоны и фуры, запряженные в одну, две, три лошади с кухней, ящиками, палатками... Всех верховых, по всей вероятности, было более ста".

Но случались выезды многолюднее и пышнее, чем этот. Тогда охотников сопровождали гости, не принимавшие активного участия в забаве, и дамы в экипажах, за каждым из которых следовал конюший с верховой лошадью на тот случай, если настроение гостя или гостьи переменится и они захотят пересесть в седло. Лучших собак, чтобы не утомить их раньше времени долгим переходом, везли к месту охоты в специальных каретах, внешне похожих на обычные, только с низкой крышей и решетками на окнах, а шествие замыкали стремяные с запасными лошадьми.

В таких выездах принимали участие сотни человек. Для содержания охотников нанимали или просто отбирали силой крестьянские избы, из которых выбрасывали всю старую обстановку и заносили новую мебель, карточные столы, кровати, стены оклеивали обоями. В отдельной избе устраивали кухню. В остальных размещали обоз, обозных слуг, псарей с собаками -- для всего требовались иногда десятки домов, жители которых на несколько дней выгонялись на улицу.

С особенным комфортом и заботой размещали любимую хозяйскую свору. Вообще страстная любовь дворян к своим охотничьим собакам занимает особое место в быте крепостной эпохи. У генерала Льва Измайлова на псарне только в одной усадьбе, при селе Хитровщине, содержалось около 700 собак. И жили они в неизмеримо лучших условиях, чем генеральские дворовые слуги. Каждая собака имела отдельное помещение, отменный корм и уход, в то время как крепостные люди скучивались в смрадных тесных помещениях, питались несвежей пищей и годами ходили в истрепанной от времени одежде, потому что новой барин не велел выдавать.

Измайлов как-то за обедом спросил прислуживавшего ему старого камердинера: "Кто лучше: собака или человек?" Камердинер на свою беду ответил, что даже сравнивать нельзя человека с бессловесной неразумной тварью, за что барин в гневе тут же проткнул ему руку вилкой, и, обернувшись к стоявшему рядом дворовому мальчику, повторил свой вопрос. Мальчик от страха прошептал, что собака лучше человека. Смягчившийся генерал наградил его серебряным рублем. Этого дворового слугу звали Лев Хорошевский, и он был незаконнорожденным сыном самого Измайлова, о чем прекрасно знали и помещик, и все в усадьбе.

Правда, однажды Измайлов все же несколько изменил своей убежденности в превосходстве собак над людьми, приравняв их друг другу. Это случилось, когда он выменял у своего соседа, помещика Шебякина, четырех борзых, отдав за них столько же дворовых слуг -- кучера, конюха, камердинера и повара.

Выезд большого барина на охоту был для окрестных жителей, и крестьян, и мелких помещиков, из тех, что по каким-то причинам не присоединились к барской свите, беспокойным временем. Лихие охотники, наслаждаясь своей безнаказанностью за спиной всесильного покровителя, не церемонились с чужим имуществом. Всадники вытаптывали поля, губили посевы, собаки нападали на домашнюю птицу и скот. Всякий, кто оказывался поблизости, не мог считать себя в безопасности. Видевший такую охоту современник вспоминал: "Когда псари и псарня расставятся по местам, то по занятому ими полю не проходи уже и не проезжай никто -- запорют кнутьями... Это была уже не компания благородных людей, дворян-охотников, а неистовствующая шайка охальников и разбойников".

Рязанский дворянин Иван Чаплыгин в детстве встретился с охотничьим поездом генерала Измайлова, и во всю жизнь не мог забыть произведенного на него впечатления: "В пасмурный, но недождливый день в конце лета я с братом моим и с гувернером гуляли в поле, довольно далеко от нашей усадьбы. Вдруг видим: едет, навстречу нам, большая толпа охотников в нарядных кафтанах. На сворах у них было множество гончих и борзых собак. За толпой этой тянулся целый ряд линеек тройками, а на одной, особенно длинной, лежал человек. То был Лев Дмитриевич Измайлов. Лицо его было одутловато и багрово, большие глаза горели ярким огнем. Почему-то он очень пристально поглядел в нашу сторону, и, как мне показалось, именно на меня, -- и чрезвычайно тяжелое впечатление произвел на меня взор его, в котором, как хорошо помню и теперь, было что-то необыкновенно жесткое, суровое и повелительное. Воротившись домой, я рассказал за обедом отцу о встрече нашей с Измайловской охотой. Отец сильно поморщился. -- Да, -- сказал он, -- этот наезд генеральской охоты на наши поля обойдется мне рублей в пятьсот, а пожалуй и больше..."

За удачную травлю зверя барин мог щедро наградить. Но за ошибки и промахи следовала немедленная кара. За упущенного зайца или лису пороли здесь же, в поле, и редкая охота обходилась без суровых наказаний -- "большею частию вся прислуга кулаком глаза утирала и вздыхала".

Но не только крепостные -- наказанию подлежал всякий, кто вольно или невольно помешал охотникам. Однажды псари генерала Измайлова травили матерую лисицу. Зверь уставал, и собакам оставалось всего несколько последних усилий, чтобы схватить его. Но тут, как на беду, показалась дорожная карета, запряженная шестью лошадьми. Она мчалась так быстро, что преградила дорогу охотникам, собаки замешкались и сбились, лисица убежала.

Бешенству Измайлова не было предела. Он приказал остановить карету -- в ней оказалась знатная дама, богатая и родовитая петербурская барыня, проезжавшая по своим делам. Но вряд ли и сама императрица могла бы надеяться избежать кары от разгневанного шального генерала, лишившегося охотничьей добычи. По приказу Измайлова дверцы кареты распахнули настежь с обеих сторон, и через экипаж прошел весь огромный охотничий поезд -- от людей до последней собаки. Несчастная перепуганная барыня, насильно удерживаемая на месте, должна была терпеливо вынести это унижение. Она жаловалась потом, но никаких последствий для Измайлова это дело не имело, так же, как множество прочих, гораздо более изощренных и разнузданных.

Звериная травля не всегда была основной целью помещика, выезжавшего во главе своей дворни и приживальщиков в "отъезжее поле". Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов или погромом усадеб неугодных соседей, насилием над их домашними, в том числе женами. П. Мельников-Печерский в своем очерке "Старые годы" приводит рассказ дворового о своей службе у одного князя: "Верстах в двадцати от Заборья, там, за Ундольским бором, сельцо Крутихино есть. Было оно в те поры отставного капрала Солоницына: за увечьем и ранами был тот капрал от службы уволен и жил во своем Крутихине с молодой женой, а вывез он ее из Литвы, али из Польши... Князю Алексею Юрьичу Солоничиха приглянулась... Выехали однажды по лету мы на красного зверя в Ундольский бор, с десяток лисиц затравили, привал возле Крутихина сделали. Выложили перед князем Алексеем Юрьичем из тороков зверя травленого, стоим...

А князь Алексей Юрьич сидит, не смотрит на красного зверя, смотрит на сельцо Крутихино, да так, кажется, глазами и хочет съесть его. Что это за лисы, говорит, что это за красный зверь? Вот как бы кто мне затравил лисицу крутихинскую, тому человеку я и не знай бы что дал.

Гикнул я да в Крутихино. А там барынька на огороде в малинничке похаживает, ягодками забавляется. Схватил я красотку поперек живота, перекинул за седло да назад. Прискакал да князю Алексею Юрьичу к ногам лисичку и положил. "Потешайтесь, мол, ваше сиятельство, а мы от службы не прочь". Глядим, скачет капрал; чуть-чуть на самого князя не наскакал... Подлинно вам доложить не могу, как дело было, а только капрала не стало, и литвяночка стала в Заборье во флигеле жить..."

Случаев, когда в наложницах у крупного помещика оказывалась насильно увезенная от мужа дворянская жена или дочь -- в эпоху крепостного права было немало. Причину самой возможности такого положения дел точно объясняет в своих записках Е. Водовозова. По ее словам, в России главное и почти единственное значение имело богатство -- "богатым все было можно".

Но очевидно, что если жены незначительных дворян подвергались грубому насилию со стороны более влиятельного соседа, то крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший по поручению министра государственных имуществ подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своем отчете: "Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры... Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединенный с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти, и не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей... другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями, и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей".

Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так: "Должна идти, коли раба!" Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность -- своеобразную "барщину для женщин".

Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был "настоящим петухом, а вся женская половина -- от млада и до стара -- его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем -- и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему..."

В других имениях насилие носило систематически упорядоченный характер. После окончания работ в поле господский слуга, из доверенных, отправляется ко двору того или иного крестьянина, в зависимости от заведенной "очереди", и уводит девушку -- дочь или сноху, к барину на ночь. Причем по дороге заходит в соседнюю избу и объявляет там хозяину: "Завтра ступай пшеницу веять, а Арину женупосылай к барину"...

В.И. Семевский писал, что нередко все женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отстутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней: "когда список истощался, он уезжал в другие деревни, и вновь приезжал на следующий год".

Все это не было чем-то исключительным, из ряда вон выходящим, но, наоборот, носило характер обыденного явления, нисколько не осуждаемого в дворянской среде. А.И. Кошелев писал о своем соседе: "Поселился в селе Смыкове молодой помещик С., страстный охотник до женского пола и особенно до свеженьких девушек. Он иначе не позволял свадьбы, как по личном фактическом испытании достоинств невесты. Родители одной девушки не согласились на это условие. Он приказал привести к себе и девушку и ее родителей; приковал последних к стене и при них изнасильничал их дочь. Об этом много говорили в уезде, но предводитель дворянства не вышел из своего олимпийского спокойствия, и дело сошло с рук преблагополучно".

Не здесь ли проявляется во всей полноте "патриархальность" взаимоотношений дворян и их рабов, о которой так часто любят повторять авторы, склонные идеализировать образ крепостной эпохи?! Не открывают ли, напротив, эти и прочие бесчисленные свидетельства произвола и насилия принципиально иной, незнакомый и чужой образ России периода империи?! Это образ страны, в которой не "патриархальность", а угнетение собственного народа приобрело характер эффективной системы государственной политики. Так, К. Аксаков откровенно сообщал императору Александру II в своей записке о внутреннем положении в стране: "Образовалось иго государства над землею, и русская земля стала как бы завоеванною... Русский монарх получил значение деспота, а народ -- значение раба-невольника в своей земле".

Приходится признать, что двести лет дворянского ига в истории России по своим осуществленным разрушительным последствиям на характер и нравственность народа, на цельность народной культуры и традиции превосходят любую потенциальную угрозу, исходившую когда-либо от внешенего неприятеля. Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покоренной стране, отданной им "на поток и разграбление". Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с "бунтовщиками" поступали соответственно законным предписаниям.

Причем воззрение на крепостных крестьян как на бесправных рабов оказалось столь сильно укорененным в сознании господствующего класса и правительства, что любое насилие над ними, и сексуальное в том числе, в большинстве случаев юридически не считалось преступлением. Например, крестьяне помещицы Кошелевой неоднократно жаловались на управляющего имением, который не только отягощал их работами сверх всякой меры, но и разлучал с женами, "имея с ними блудное соитие". Ответа из государственных органов не было, и доведенные до отчаяния люди самостоятельно управляющего "прибили". И здесь представители власти отреагировали мгновенно! Несмотря на то, что после произведенного расследования обвинения в адрес управляющего в насилии над крестьянками подтвердились, он не понес никакого наказания и остался в прежней должности с полной свободой поступать по-прежнему. Но крестьяне, напавшие на него, защищая честь своих жен, были выпороты и заключены в смирительный дом.

Вообще управляющие, назначаемые помещиками в свои имения, оказывались не менее жестокими и развратными, чем законные владельцы. Не имея уже совершенно никаких формальных обязательств перед крестьянами и не испытывая необходимости заботиться о будущих отношениях, эти господа, также часто из числа дворян, только бедных или вовсе беспоместных, получали над крепостными неограниченную власть. Для характеристики их поведения в усадьбах можно привести отрывок из письма дворянки к своему брату, в имении которого и владычествовал такой управляющий, правда, в этом случае -- из немцев.

"Драгоценнейший и всею душою и сердцем почитаемый братец мой!.. Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, частенько порют своих крестьян, но не злобствуют на них в такой мере, не до такой грязи развращают их жен и детей... Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом, прозванным у нас "Карлою", который есть лютый зверь, мучитель... Сие нечистое животное растлил всех девок ваших деревень и требует к себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху, и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанью рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами..."

Впрочем, автор этого письма, хотя и отзывается нелицеприятно об образе жизни русских помещиков, все-таки склонна несколько возвышать их перед "нечистым животным Карлою". Изучение быта крепостной эпохи показывает, что это намерение вряд ли справедливо. В том циничном разврате, который демонстрировали по отношению к подневольным людям российские дворяне, с ними трудно было соперничать, и любому иноземцу оставалось только подражать "природным" господам.

Так, проведя несколько лет в кутежах и всевозможных удовольствиях, один гвардейский офицер К. вдруг обнаружил, что из всего немалого некогда состояния у него осталась одна-единственная деревенька, населенная несколькими десятками крестьянских "душ". Это неприятное открытие так повлияло на офицера и его образ жизни, что прежние друзья не могли узнать бывшего кутилу и собутыльника. Он стал избегать шумных сборищ, просиживал долгие часы за столом в кабинете, разбирая какие-то бумаги. Пропал однажды из Петербурга и только потом выяснилось, что он ездил в свое имение и провел там много времени.

Все решили, что славный гвардеец надумал превратиться в провинциального помещика и заняться сельским хозяйством. Однако вскоре стало известно, что К. распродал все мужское население усадьбы -- одних на своз соседям, других в рекруты. В деревне остались только бабы, и друзьям К. было совершенно непонятно, как с такими силами он собирается вести хозяйство. Они не давали ему прохода с расспросами и наконец вынудили рассказать им свой план. Гвардеец сказал приятелям: "Как вам известно, я продал мужиков из своей деревни, там остались только женщины да хорошенькие девки. Мне только 25 лет, я очень крепок, еду я туда, как в гарем, и займусь заселением земли своей...

Через каких-нибудь десять лет я буду подлинным отцом нескольких сот своих крепостных, а через пятнадцать пущу их в продажу. Никакое коннозаводство не даст такой точной и верной прибыли".

Даже друзьям К., людям достаточно испорченным, эта идея показалась черезчур сумасбродной. Однако гвардеец остался при своем мнении и отправился в деревню приводить план в исполнение.

Если и относиться к этому рассказу, как к анекдоту, хотя и основанному на реальных событиях, то в любом случае возможностей для заработка на растлении своих крепостных рабов у русских душевладельцев существовало немало, и они с успехом ими пользовались. Одни отпускали "девок" на оброк в города, прекрасно зная, что они будут там заниматься проституцией, и даже специально направляя их силой в дома терпимости. Другие поступали не так грубо и подчас с большей выгодой для себя. Француз Шарль Массон рассказывает в своих записках: "У одной петербургской вдовы, госпожи Поздняковой, недалеко от столицы было имение с довольно большим количеством душ. Ежегодно по ее приказанию оттуда доставлялись самые красивые и стройные девочки, достигшие десяти--двенадцати лет. Они воспитывались у нее в доме под надзором особой гувернантки и обучались полезным и приятным искусствам. Их одновременно обучали и танцам, и музыке, и шитью, и вышиванью, и причесываныо и др., так что дом ее, всегда наполненный дюжиной молоденьких девушек, казался пансионом благовоспитанных девиц. В пятнадцать лет она их продавала: наиболее ловкие попадали горничными к дамам, наиболее красивые -- к светским развратникам в качестве любовниц. И так как она брала до 500 рублей за штуку, то это давало ей определенный ежегодный доход".

Императорское правительство всегда чрезвычайно гостеприимно относилось к иностранцам, пожелавшим остаться в России. Им щедро раздавали высокие должности, жаловали громкие титулы, ордена и, конечно, русских крепостных крестьян. Иноземцы, оказавшись в таких благоприятных условиях, жили в свое удовольствие и благословляя русского императора. Барон Н.Е. Врангель, сам потомок выходцев из чужих земель, вспоминал о своем соседе по имению, графе Визануре, ведшим совершенно экзотический образ жизни. Его отец был индусом или афганцем и оказался в России в составе посольства своей страны в период правления Екатерины II. Здесь этот посол умер, а его сын по каким-то причинам задержался в Петербурге и был окружен благосклонным вниманием правительства. Его отдали на учебу в кадетский корпус, а по окончании наделили поместьями и возвели в графское достоинство Российской империи.

На российской земле новоявленный граф не собирался отказываться от обычаев своей родины, тем более что его к этому никто и не думал принуждать. Он не стал возводить у себя в имении большого усадебного дома, но вместо этого построил несколько небольших уютных домиков, все в разных стилях, по преимуществу восточных -- турецком, индийском, китайском. В них он поселил насильно взятых из семей крестьянских девушек, наряженных сообразно стилю того дома, в котором они жили, -- соответственно китаянками, индианками и турчанками. Устроив таким образом свой гарем, граф наслаждался жизнью, "путешествуя" -- т. е. бывая поочередно то у одних, то у других наложниц. Врангель вспоминал, что это был немолодой, некрасивый, но любезный и превосходно воспитанный человек. Посещая своих русских невольниц, он также одевался, как правило, в наряд, соответствующий стилю дома -- то китайским мандарином, то турецким пашой.

Но крепостные гаремы заводили у себя в имениях не только выходцы из азиатских стран -- им было чему поучиться в этом смысле у русских помещиков, которые подходили к делу без лишней экзотики, практически. Гарем из крепостных "девок" в дворянской усадьбе XVIII-XIX столетий -- это такая же неотъемлемая примета "благородного" быта, как псовая охота или клуб. Конечно, не всякий помещик имел гарем, и точно так же не все участвовали в травле зверя или садились когда-нибудь за карточный стол. Но не добродетельные исключения, к сожалению, определяли образ типичного представителя высшего сословия этой эпохи.

Из длинного ряда достоверных, "списанных с натуры" дворянских персонажей, которыми так богата русская литература, наиболее характерным будет именно Троекуров. Каждый русский помещик был Троекуровым, если позволяли возможности, или хотел быть, если средств для воплощения мечты оказывалось недостаточно. Примечательно, что в оригинальной авторской версии повести "Дубровский", непропущенной императорской цензурой и до сих пор малоизвестной, Пушкин писал о повадках своего Кириллы Петровича Троекурова: "Редкая девушка из дворовых избегала сластолюбивых покушений пятидесятилетнего старика. Сверх того, в одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных... Окна во флигель были загорожены решеткой, двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирилла Петровича. Молодыя затворницы в положенные часы ходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирилла Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место..." Семевский В.И. Крестьянский вопрос в XVIII и первой половине XIX в. Т. 2. СПб., 1888 г., с. 258.)

Большие и маленькие Троекуровы населяли дворянские усадьбы, кутили, насильничали и спешили удовлетворить любые свои прихоти, нимало не задумываясь о тех, чьи судьбы они ломали. Один из таких бесчисленных типов -- рязанский помещик князь Гагарин, о котором сам предводитель дворянства в своем отчете отзывался, что образ жизни князя состоит "единственно в псовой охоте, с которою он, со своими приятелями, и день и ночь ездит по полям и по лесам и полагает все свое счастие и благополучие в оном". При этом крепостные крестьяне Гагарина были самыми бедными во всей округе, поскольку князь заставлял их работать на господской пашне все дни недели, включая праздники и даже Святую Пасху, но не переводя на месячину. Зато как из рога изобилия сыпались на крестьянские спины телесные наказания, и сам князь собственноручно раздавал удары плетью, кнутом, арапником или кулаком -- чем попало.

Завел Гагарин и свой гарем: "В его доме находятся две цыганки и семь девок; последних он растлил без их согласия, и живет с ними; первые обязаны были учить девок пляске и песням. При посещении гостей они составляют хор и забавляют присутствующих. Обходится с девками князь Гагарин так же жестоко, как и с другими, часто наказывает их арапником. Из ревности, чтобы они никого не видали, запирает их в особую комнату; раз отпорол одну девку за то, что она смотрела в окно".

Примечательно, что дворяне уезда, соседи-помещики Гагарина, отзывались о нем в высшей степени положительно. Как один заявлял, что князь не только что "в поступках, противных дворянской чести не замечен", но, более того, ведет жизнь и управляет имением "сообразно прочим благородным дворянам"! Последнее утверждение, в сущности, было абсолютно справедливо.

В отличие от причуд экзотического графа Визанура, гарем обычного помещика был лишен всякой театральности или костюмированности, поскольку предназначался, как правило, для удовлетворения совершенно определенных потребностей господина. Гагарин на общем фоне еще слишком "артистичен" -- он обучает своих невольных наложниц пению и музыке с помощью нанятых цыганок. Совершенно иначе устроен быт другого владельца, Петра Алексеевича Кошкарова.

Это был пожилой, достаточно состоятельный помещик, лет семидесяти. Я. Неверов вспоминал: "Быт женской прислуги в его доме имел чисто гаремное устройство... Если в какой-ибо семье дочь отличалась красивой наружностью, то ее брали в барский гарем".

Около 15 молодых девушек составляли женскую "опричнину" Кошкарова. Они прислуживали ему за столом, сопровождали в постель, дежурили ночью у изголовья. Дежурство это носило своеобразный характер: после ужина одна из девушек громко объявляла на весь дом, что "барину угодно почивать". Это было сигналом для того, чтобы все домашние расходились по своим комнатам, а гостиная превращалась в спальню Кошкарова. Туда вносили деревянную кровать для барина и тюфяки для его "одалисок", располагая их вокруг господской постели. Сам барин в это время творил вечернюю молитву. Девушка, чья очередь тогда приходилась, раздевала старика и укладывала в постель. Впрочем, то, что происходило дальше, было совершенно невинно, но объяснялось исключительно преклонным возрастом хозяина -- дежурная садилась на стул рядом с господским изголовьем и должна была рассказывать сказки до тех пор, пока барин не уснет, самой же спать во всю ночь не разрешалось ни в коем случае! Утром она поднималась со своего места, растворяла запертые на ночь двери гостиной и возвещала, также на весь дом: "барин приказал ставни открывать"! После этого она удалялась спать, а заступившая ее место новая дежурная поднимала барина с кровати и одевала его.

При всем при том быт старого самодура все же не лишен некоторой доли извращенного эротизма. Неверов пишет: "Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, -- возвращались оттуда битыми".

Побои доставались кошкаровским "опричницам" и просто так, особенно по утрам, во время между пробуждением и до чаепития с неизменной трубкой табаку, когда престарелый барин чаще всего бывал не в духе. Неверов подчеркивает, что наказывали в доме Кошкарова чаще всего именно девушек из ближней прислуги, а наказаний дворовых мужчин было значительно меньше: "Особенно доставалось бедным девушкам. Если не было экзекуций розгами, то многие получали пощечины, и все утро раздавалась крупная брань, иногда без всякого повода".

Так развращенный помещик проводил дни своей бессильной старости. Но можно себе представить, какими оргиями были наполнены его молодые годы -- и подобных ему господ, безраздельно распоряжавшихся судьбами и телами крепостных рабынь. Однако важнее всего, что происходило это в большинстве случаев не из природной испорченности, но было неизбежным следствием существования целой системы социальных отношений, освященной авторитетом государства и неумолимо развращавшей и рабов и самих рабовладельцев.

С детства будущий барин, наблюдая за образом жизни родителей, родственников и соседей, рос в атмосфере настолько извращенных отношений, что их порочность уже не осознавалась вполне их участниками. Анонимный автор записок из помещичьего быта вспоминал: "После обеда полягутся все господа спать. Во все время, пока они спят, девочки стоят у кроватей и отмахивают мух зелеными ветками, стоя и не сходя с места... У мальчиков-детей: одна девочка веткой отмахивала мух, другая говорила сказки, третья гладила пятки. Удивительно, как было распространено это, -- и сказки и пятки, -- и передавалось из столетия в столетие!

Когда барчуки подросли, то им приставлялись только сказочницы. Сидит девочка на краю кровати и тянет: И-ва-н ца-ре-вич... И барчук лежит и выделывает с ней штуки... Наконец молодой барин засопел. Девочка перестала говорить и тихонько привстала. Барчук вскочит, да бац в лицо!.. "Ты думаешь, что я уснул?" -- Девочка, в слезах, опять затянет: И-ва-н ца-ре-вич..."

Другой автор, А. Панаева, оставила только краткую зарисовку всего нескольких типов "обычных" дворян и их повседневного быта, но и этого вполне достаточно, чтобы представить среду, в которой рос маленький барчук и которая формировала детскую личность таким образом, чтобы в старости превратить его в очередного кошкарова.

В упоминавшееся уже в предыдущей главе дворянское имение, для раздела имущества после умершего помещика, собрались близкие и дальние родственники. Приехал дядя мальчика. Это старый человек, имеющий значительный общественный вес и влияние. Он холостяк, но содержит многочисленный гарем; выстроил у себя в усадьбе двухэтажный каменный дом, куда и поместил крепостных девушек. С некоторыми из них он, не стесняясь, приехал на раздел, они сопровождают его днем и ночью. Да никому из окружающих и не приходит в голову стесняться данным обстоятельством, оно кажется всем естественным, нормальным. Правда, через несколько лет имение этого уважаемого человека правительство все же будет вынуждено взять в опеку, как сказано в официальном определении: "за безобразные поступки вопиюще-безнравственного характера"...

А вот младший брат развратника, он отец мальчика. Панаева говорит о нем, что он "добряк", и это, наверное, так. Его жена, мать мальчика, добропорядочная женщина, хорошая хозяйка. Она привезла с собой несколько дворовых "девок" для услуг. Но дня не проходило, чтобы она, на глазах у сына, не била и не щипала их за любую оплошность. Эта барыня хотела видеть своего ребенка гусарским офицером и, чтобы приучить его к необходимой выправке, каждое утро на четверть часа ставила его в специально устроенную деревянную форму, принуждавшую без движения стоять по стойке смирно. Тогда мальчик "от скуки развлекал себя тем, что плевал в лицо и кусал руки дворовой девушке, которая обязана была держать его за руки", -- пишет Панаева, наблюдавшая эти сцены.

В целях выработки в мальчике командных навыков мамаша на лужайку сгоняла крестьянских детей, а барчук длинным прутом немилосердно бил тех, кто плохо перед ним маршировал. Насколько обычной была описанная картина, подтверждает множество свидетельств очевидцев и даже невольных участников. Крепостной человек Ф. Бобков вспоминал о развлечении господ, когда они приезжали в усадьбу: "Помню, как барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом...".

Эта достаточно "невинная" на первый взгляд барская забава в действительности несла в себе важное значение прививки дворянскому ребенку определенных социальных навыков, стереотипов поведения по отношению к окружающим рабам. Можно сказать, что эта "игра" в лошадок и чудливые, но неизменно уродливые или трагикомические формы. Будущее этого гнезда, целой дворянской фамилии, предстоит продолжать внебрачным детям. Но их психика в немалой степени травмирована осознанием своей социальной неполноценности. Даже получая со временем все права "благородного российского дворянства", они не могут забыть тяжелых впечатлений, перенесенных в детские годы. Таковы литературные персонажи, прототипы которых подсмотрены в реальной жизни, -- Лаврецкий Тургенева, Аркадий Долгорукий -- Достоевского, многие иные. Таков и сам А. Герцен, получивший от своего отца, знатного московского барина И.А. Яковлева, и богатство и прекрасное образование -- всё, кроме законного имени, переживший унизительные объяснения с отцом по поводу собственного происхождения и двусмысленного положения в отцовском доме своей матери.

Подобно Кошкаровым, из трех братьев Яковлевых ни один не женат. Иван Алексеевич имеет содержанку, мать Герцена, вывезенную из Германии, и живет с ней "как с женой", воспитывая от нее двух внебрачных сыновей. Его старший брат содержит у себя в московском доме большой гарем, "сераль" -- по выражению Герцена, и множество незаконных детей. И только под конец жизни он решает одного из них, причем, как кажется, выбранного совершенно произвольно, признать официально своим сыном с передачей фамилии и прав состояния. И делает он это исключительно для того, чтобы после смерти его наследство не досталось братьям, с которыми он в ссоре. Барин умирает, и признанный сын, которого можно назвать настоящим счастливцем, наследует ему, в то время как остальные мгновенно отброшены к самому общественному дну, без средств, без имени, без прошлого и будущего, произведенные на свет "отцом" по случайному капризу и без всяких обязательств. Им повезло, что их сводный брат оказывается совестливым человеком. Он распускает отцовский гарем и отпускает заключенных в нем женщин на свободу, свою мать оставляя при себе. Остальным детям назначает содержание, некоторых из них берут на воспитание другие московские родственники, где, впрочем, жизнь этих бедных приживалов будет нелегкой. Наконец, словно в завершение, а точнее -- в продолжение всей этой внебрачной эпопеи, незаконнорожденный А. Герцен женится на своей кузине, также незаконнорожденной, дочери А.А. Яковлева и крепостной крестьянки...

Но это все в общем счастливые судьбы. На каждую из подобных историй с хотя бы относительно благополучным концом приходились тысячи настоящих трагедий.

Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников, оставивших после своего посещения такую "память". Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сестры находятся на положении рабов, выполняют самую черную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.

Е. Водовозова описала, как в доме ее матери жила такая дворовая женщина -- "она была плодом любви одного нашего родственника и красавицы-коровницы на нашем скотном дворе". Положение Минодоры, как ее звали, пока был жив отец мемуаристки, страстный любитель домашнего театра, было довольно сносным. Она воспитывалась с дочерьми хозяина, даже могла немного читать и говорить по-французски и принимала участие в домашних спектаклях. Мать Водовозовой, взявшая на себя управление имением после смерти мужа, завела совершенно иные порядки. Перемены тяжело отразились на судьбе Минодоры. Как на беду, девушка и хрупким сложением и изысканными манерами напоминала скорее благородную барышню, чем обычную дворовую "девку". Водовозова писала об этом: "То, что у нас ценили в ней прежде -- ее прекрасные манеры и элегантность, необходимые для актрисы и для горничной в хорошем доме, -- было теперь, по мнению матушки, нам не ко двору. Прежде Минодора никогда не делала никакой грязной работы, теперь ей приходилось все делать, и ее хрупкий, болезненный организм был для этого помехою: побежит через двор кого-нибудь позвать -- кашель одолеет, принесет дров печку истопить -- руки себе занозит, и они у нее распухнут. У матушки это все более вызывало пренебрежение к ней: она все с большим раздражением смотрела на элегантную Минодору. К тому же нужно заметить, что матушка вообще недолюбливала тонких, хрупких, бледнолицых созданий и предпочитала им краснощеких, здоровых и крепких женщин... В этой резкой перемене матушки к необыкновенно кроткой Минодоре, ничем не провинившейся перед нею, наверно, немалую роль играла вся ее внешность "воздушного созданья". И вот положение Минодоры в нашем доме становилось все более неприглядным: страх... и вечные простуды ухудшали ее слабое здоровье: она все сильнее кашляла, худела и бледнела. Выбегая на улицу по поручениям и в дождь и в холод, она опасалась накинуть даже платок, чтобы не подвергнуться попрекам за "барство"".

Наконец барыня, видя, что извлечь практическую пользу от такой слишком утонченной рабы не удастся, успокоилась на том, что продала свою крепостную родственницу вместе с ее мужем знакомым помещикам.

Если добропорядочная вдова, заботливая мать для своих дочерей, могла посупать так цинично и жестоко, то о нравах помещиков более решительных и отчаянных дает представление описание жизни в усадьбе генерала Льва Измайлова.

Информация о несчастном положении генеральской дворни сохранилась благодаря документам уголовного расследования, начатого в имении Измайлова после того, как стали известны происходившие там случаи несколько необыкновенного даже для того времени насилия и разврата.

Измайлов устраивал колоссальные попойки для дворян всей округи, на которые свозили для развлечения гостей принадлежащих ему крестьянских девушек и женщин. Генеральские слуги объезжали деревни и насильно забирали женщин прямо из домов. Однажды, затеяв такое "игрище" в своем сельце Жмурове, Измайлову показалось, что "девок" свезено недостаточно, и он отправил подводы за пополнением в соседнюю деревню. Но тамошние крестьяне неожиданно оказали сопротивление -- своих баб не выдали и, кроме того, в темноте избили Измайловского "опричника" -- Гуська.

Взбешенный генерал, не откладывая мести до утра, ночью во главе своей дворни и приживалов налетел на мятежную деревню. Раскидав по бревнам крестьянские избы и устроив пожар, помещик отправился на дальний покос, где ночевала большая часть населения деревни. Там ничего не подозревающих людей повязали и пересекли.

Встречая гостей у себя в усадьбе, генерал, по-своему понимая обязанности гостеприимного хозяина, непременно каждому на ночь предоставлял дворовую девушку для "прихотливых связей", как деликатно сказано в материалах следствия. Наиболее значительным посетителям генеральского дома по приказу помещика отдавались на растление совсем молодые девочки двенадцати-тринадцати лет.

В главной резиденции Измайлова, селе Хитровщине, рядом с усадебным домом располагалось два флигеля. В одном из них размещалась вотчинная канцелярия и арестантская, в другом -- помещичий гарем. Комнаты в этом здании имели выход на улицу только через помещения, занимаемые собственно помещиком. На окнах стояли железные решетки.

Число наложниц Измайлова было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. В гарем набирались нередко девочки 10-12 лет и некоторое время подрастали на глазах господина. Впоследствии участь их всех была более или менее одинакова -- Любовь Каменская стала наложницей в 13 лет, Акулина Горохова в 14, Авдотья Чернышова на 16-м году.

Одна из затворниц генерала, Афросинья Хомякова, взятая в господский дом тринадцати лет от роду, рассказывала, как двое лакеев среди белого дня забрали ее из комнат, где она прислуживала дочерям Измайлова, и притащили едва не волоком к генералу, зажав рот и избивая по дороге, чтобы не сопротивлялась. С этого времени девушка была наложницей Измайлова несколько лет. Но когда она посмела просить разрешения повидаться с родственниками, за такую "дерзость" ее наказали пятидесятью ударами плети.

Содержание обитательниц генеральского гарема было чрезвычайно строгим. Для прогулки им предоставлялась возможность только ненадолго и под бдительным присмотром выходить в сад, примыкавший к флигелю, никогда не покидая его территории. Если случалось сопровождать своего господина в поездках, то девушек перевозили в наглухо закрытых фургонах. Они не имели права видеться даже с родителями, и всем вообще крестьянам и дворовым было строжайше запрещено проходить поблизости от здания гарема. Тех, кто не только что смел пройти под окнами невольниц, но и просто поклониться им издали -- жестоко наказывали.

Быт генеральской усадьбы не просто строг и нравственно испорчен -- он вызывающе, воинствующе развратен. Помещик пользуется физической доступностью подневольных женщин, но в первую очередь пытается растлить их внутренне, растоптать и разрушить духовные барьеры, и делает это с демоническим упорством. Беря в свой гарем двух крестьянок -- родных сестер, Измайлов принуждает их вместе, на глазах друг у друга "переносить свой позор". А наказывает он своих наложниц не за действительные проступки, даже не за сопротивление его домогательствам, а за попытки противостоять духовному насилию. Авдотью Коноплеву он собственноручно избивает за "нежелание идти к столу барскому, когда барин говорил тут непристойные речи". Ольга Шелупенкова также была таскана за волосы за то, что не хотела слушать барские "неблагопристойные речи". А Марья Хомякова была высечена плетьми потому только, что "покраснела от срамных слов барина"...

Измайлов подвергал своих наложниц и более серьезным наказаниям. Их жестоко пороли кнутом, одевали на шею рогатку, ссылали на тяжелые работы и проч.

Нимфодору Хорошевскую, или, как Измайлов звал ее, Нимфу, он растлил, когда ей было менее 14 лет. Причем разгневавшись за что-то, он подверг девушку целому ряду жестоких наказаний: "сначала высекли ее плетью, потом арапником и в продолжение двух дней семь раз ее секли. После этих наказаний три месяца находилась она по прежнему в запертом гареме усадьбы, и во все это время была наложницей барина..." Наконец, ей обрили половину головы и сослали на поташный завод, где она провела в каторжной работе семь лет.

Но следователями было выяснено совершенно шокировавшее их обстоятельство, что родилась Нимфодора в то время, как ее мать сама была наложницей и содержалась взаперти в генеральском гареме. Таким образом, эта несчастная девушка оказывается еще и побочной дочерью Измайлова! А ее брат, также незаконнорожденный сын генерала, Лев Хорошевский -- служил в "казачках" в господской дворне.

Сколько в действительности у Измайлова было детей, так и не установлено. Одни из них сразу после рождения терялись среди безликой дворни. В других случаях беременную от помещика женщину отдавали замуж за какого-нибудь крестьянина.

Сам Измайлов признавал своими настоящими детьми только троих. Хотя в разное время это число менялось. Например, Лев Хорошевский до девятилетнего возраста воспитывался в господских комнатах. К нему была приставлена прислуга, и он рос настоящим барчонком. Генерал показывал его гостям и заявлял: "Вот это так настоящий мой сын". Но в одно мгновение по какой-то барской блажи все изменилось, и участь ребенка была решена -- он превратился в обычного дворового слугу. Причем подобным же образом складывалась судба еще нескольких сыновей Измайлова. Николай Нагаев также воспитывался барчонком до семи лет, за ним ухаживали няньки и кормилицы, удовлетворялся любой его каприз, но потом, когда в немилость попала его мать, и он был удален из господской половины и "разделил решительно во всем общую долю хитровщинских дворовых". Повзрослев, он был назначен писарем. Евграф Лошаков прожил на положении любимого сына сумасбродного генерала и вовсе до 12-летнего возраста, а потом оказался в рядах самых отверженных и бесправных обитателей этой усадьбы, так что не имел даже обуви и выпрашивал у других обноски, а с весны до глубокой осени ходил босым. При этом другой сын Измайлова, Дмитрий, представляет собой удивительно счастливое исключение. Каким-то чудом он избежал повторения трагической судьбы остальных братьев и после смерти отца по его завещанию получил огромное состояние -- несколько сотен тысяч рублей ассигнациями и большой дом в Москве...

Так, Лев Измайлов убедительно доказывал, что в условиях российской крепостной действительности сумасбродный план гвардейского офицера, собиравшегося разводить и затем продавать собственных детей от крестьянок, не только не являлся анекдотом, но был совершенно реален. Отличие состояло в том, что богатый генерал не имел в разврате никаких меркантильных целей и стремился только к удовлетворению своих страстей.

* * *

Одним из самых распространенных развлечений дворянского общества со второй половины XVIII столетия становится театр. Начавшись как забава, очень скоро увлечение театральными представлениями приобретает характер настоящей страсти. Однако, как и во всем дворянском быте эпохи крепостничества, и здесь понятие собственности, определение "свое" имеет решающее значение. Театр, конечно, хорош, но престижнее всего иметь именно собственный театр, своих актеров. Это было предметом для настоящей гордости -- очевидец вспоминал, как один из таких доморощенных театралов, не сдержав распиравшего его восторга во время представления у себя в усадьбе, вскочил с места, воскликнув: "Это все мои дворовые ребята!" Другой владелец собственного театра, помещик Кологривов, нежелание посещать чужие представления объяснял с обезоруживающей искренностью: "У меня на сцене, как я приду посмотреть, все актеры и певчие раскланиваются, к вам же приедешь в театр, никто меня не заметит и не раскланяется..."

Служению искусству всецело посвящают себя аристократы и бедные помещики, не жалея ни средств, ни сил для воплощения своей мечты. Громкой славой пользовались театры Шереметева, Апраксина, Дурасова. На представлениях во дворце графа С. Апраксина собирался весь цвет московской знати, и там действительно было на что посмотреть. Перед зрителями многолюдная массовка изображала целые армии. На сцену выбегали по ходу действия живые лошади и даже олени, за кулисами гремели рога, трубы, слышался оглушительный лай охотничих собачьих свор... Кроме крепостных артистов у Апраксина в спектаклях принимали участие иностранные театральные знаменитости, актеры императорского театра и даже знатные москвичи-любители, такие как А.М. Пушкин и Ф.Ф. Кокошкин.

В подмосковном селе Люблино помещика Н. А. Дурасова давались еще более впечатляющие представления. Англичанка Мэри Вильмот, побывавшая на одном из дурасовских спектаклей, была сначала поражена роскошью декораций, костюмов и многолюдностью оркестра и актеров на сцене, а потом еще более -- извинениями хозяина за бедность постановки, вынужденную тем, что большинство артистов находятся на полевых работах, и та "горсть людей", которых она видит а их было по ее наблюдениям не меньше сотни), это, к сожалению, все, что успели собрать за короткое время.

У графа Шереметева было три театра -- один в Москве и два в подмосковных селах Останкино и Кусково. Исключительное богатство Шереметевых позволило им и театральное дело поставить столь широко, что слава их представлений затмила домашние спектакли всех остальных владельцев.

Театр в Кусково представлял собой отдельный замкнутый мир со своим обширным населением и строгим управлением, вместе составлявшими сложную иерархию, но верховным господином в котором являлся, конечно, сам граф. Для персонала в имении были выстроены отдельные корпуса. Штат музыкантов и певчих, танцовщиц, актрис и актеров, рабочих, декораторов, художников насчитывал сотни людей. А по описи, составленной в 1811 году, при кусковском театре только костюмов и платья было 17 сундуков, а всевозможных аксессуаров -- перьев, головных уборов, обуви и т. п. -- 76 сундуков.

Большинство участников графских спектаклей были крепостными Шереметева, в том числе и главный режиссер и автор многих пьес -- В. Вороблевский. Хотя в спектаклях принимали участие и приглашенные исполнители -- звезды столичной сцены и приезжие иностранцы. Артистов обучали известные педагоги Дмитревский, Козелли, Сандунов. В результате постановки были не только высокого художественного уровня, но и шли рука об руку с техническим прогрессом. Специальный поверенный Шереметева закупал заграницей и присылал в Кусково или Останкино новинки театральной техники.

И все же наибольшую известность рощам Кускова и Останкина принесли не превосходно выполненные театральные представления на сцене, а умение графа повседневную жизнь превратить в театр. Шереметевские праздничные гуляния привлекали к себе все население Москвы. Число гостей на таких праздниках, только официально приглашеных от имени хозяина, доходило до нескольких тысяч, а всего в аллеях парка собиралось до пятидесяти тысяч человек, которые могли свободно прогуливаться, развлекаться и угощаться на графский счет. В гости к Шереметеву часто приезжали русские самодержцы в сопровождении правителей иностранных государств. В таких случаях стол сервировался золотой посудой, украшенной крупными бриллиантами, сад и парк ярко освещались, на пруду плавали гондолы с музыкантами, а во время фейерверка запускали разом по нескольку тысяч ракет. Рассказывали, что австрийский император Иосиф, посетив Кусково, не хотел поверить, что столь роскошное празднество может позволить себе обыкновенный подданный, и долго был убежден, что оказался в гостях у неизвестной ему могущественной венценосной особы.

Люди, менее достаточные в средствах, чем граф Шереметев, были вынуждены и представления своих домашних артистов обставлять скромнее и с меньшим изяществом. Андрей Болотов так описывал театральный вечер, проведенный в гостях у знакомого помещика: "Вздумалось другу нашему нас повеселить и позабавить. Но если бы дозволяла благопристойность, то двадцать раз поклонился бы я ему, если бы он сию забаву оставил, ибо она состояла в свисте, крике и пляске баб, девок и мужиков и всякого вздора..."

Увлечение театральным искусством было недешевым удовольствием и часто сильно подрывало благосостояние вполне богатых помещиков, а для средних душевладельцев нередко становилось причиной настоящего разорения. Отец мемуаристки Водовозовой во время своего пребывания в Варшаве "заболел" театром. Вернувшись домой, в свое маленькое поместье, он с энтузиазмом принялся за создание собственной труппы из тщательно отобранных крепостных крестьян. Постановки вскоре заслужили популярность и стали собирать посетителей-помещиков с семействами со всей округи. Водовозова пишет, что этот маленький театр, не имевший даже специального помещения и устроенный в одной из больших комнат городского дома, на сцене которого играли вместе и крепостные актеры и дети помещика, имел просветительскую функцию. Многие соседи-дворяне, посетившие спектакли, впервые узнали о существовании Шекспира и Мольера и получили возможность своими глазами увидеть "Горе от ума" -- пьесу, о которой так много говорили в свое время, но толком ничего не знали.

Театральный реквизит был до крайности скромным: бумажные короны, оклеенные фольгой и цветными бусами, деревянные шпаги и сабли, незамысловатые наряды "артистов", сработанные домашними крепостными мастерицами, -- все было столь самодеятельно, что, по словам мемураистки: "таким театром могли забавляться лишь дети в небогатой семье, никто бы не поверил, что образованный, серьезный человек мог отдавать ему все свои силы, душевные и материальные". И все-таки Водовозова утверждает, что даже такой домашний театр стал одной из главных причин окончательного разорения ее отца.

Сложившиеся к тому времени крепостные театральные традиции, тон которым задавали во многом богатейшие вельможи, подобно Шереметеву, обязывали хозяина сцены не только показать посетителям представление, причем, разумеется, бесплатно, но и накормить их обедом и ужином, и оставить ночевать, и заботиться об их досуге и развлечении на следующий день и далее до тех пор, пока гости не соизволят собраться в обратный путь. Но подобное гостеприимство, ощутимое даже для бездонных кошельков аристократов, затягивало петлю на шее честолюбивых дворян средней руки, желавших не отставать от знати.

Водовозова пишет об этом: "Особенно обременительны были приемы гостей, съезжавшихся иногда издалека, и не только с членами своей семьи, но и с своими гувернантками, горничными и лакеями, -- всех их приходилось угощать ужинами, а некоторых содержать с лошадьми и челядью в продолжение нескольких дней. И то еще хорошо, что не все оставались гостить: театральные представления были устроены в уездном городе где тогда жили мои родители), и на них являлись не только городские знакомые, но и знакомые семьи, живущие в своих деревенских поместьях. Гости, приехавшие издалека, за верст тридцать -- сорок, не могли пуститься ночью в обратный путь при тогдашних ужасающих дорогах. Да и чего им было торопиться? Спешной, обязательной работы у помещиков не бывало. Раз приехали из своего захолустья, нужно воспользоваться случаем! На другой день после спектакля одни из гостей садились за карты, другие предпринимали увеселительное катанье куда-нибудь за город или отправлялись на охоту за несколько верст, а вечером молодежь устраивала танцы, игры, пение".

Домашний театр заводили для того, чтобы он служил развлечению в первую очередь самого хозяина. Кто-то искал почета, другой хотел поразить гостей щедрым угощением и богатыми декорациями, многочисленностью труппы, а некоторые владельцы удовлетворяли нереализованное стремление к литературной славе. Иные попросту дурили на забаву себе и всем остальным. Фельдмаршал граф Каменский собственноручно продавал билеты на представления своего театра, никому не передоверяя этого ответственного дела и ведя строгую отчетность доходов в кассу, а также имен тех, кому билеты были подарены. Шутники расплачивались с графом, сидевшим на месте биллетера в парадном мундире и с Георгиевским крестом, медной мелочью. Но скупой вельможа не ленился тщательно пересчитывать гроши, на что у него уходило до получаса времени. При этом только на костюмы для одной постановки "Калиф Багдадский" им было истрачено около 30 000 рублей. Богач помещик Ганин, "почти полуидиот", по нелицеприятному определению М. Пыляева, ставил в своем имении спектакли исключительно по пьесам собственного сочинения и сам же принимал в них участие. Одной из любимых его ролей и, как говорили, отлично ему удававшейся, была "роль львицы на четвереньках".

Все это бесконечная почти галерея нелепых образов и собрание забавных историй, из которых при желании легко можно сложить занятный комедийный сюжет на тему "старого доброго времени". Но в действительности за этими анекдотами о чудаках помещиках скрывается чрезвычайно мрачная реальность кулис крепостного театра, куда не любят заглядывать современные бытописатели российской жизни XVIII-XIX веков.

В театральной зале на стене персональной ложи эксцентричного графа Каменского висели плети. Во время представления Каменский записывал земеченные им оплошности, допущенные исполнителями, и в антракте отправлялся за кулисы, прихватив с собой одну из плеток. Расправа с виновными происходила здесь же, немедленно, и крики выпоротых артистов доносились до зрителей, которых весьма потешало это дополнительное развлечение. При этом фельдмаршал, по замечанию современника, "не одаренный ни каплей сценического вкуса", был не слишком требователен к качеству самой актерской игры. У него был актер Козлов, выражавший все оттенки нежного чувства исключительно с помощью прижимания носового платка к груди. Так продолжалось годы. И этого однообразия, как передавали, владелец театра добился от артиста с помощью жестокой экзекуции, раз и навсегда внушившей несчастному необходимость повиноваться.

Князь Н.Г. Шаховской еще более изобретателен в мерах физического воздействия на своих артистов. Их секут розгами, порют плетьми, замыкают шею в рогатку или сажают на стул, укрепленный в стене железной цепью, и на шею одевают ошейник, принуждая просиживать так по нескольку дней почти без движения, без пищи и сна.

Господину не нравится игра главной героини, и он без раздумий, прямо в халате и ночном колпаке, выскакивает из-за кулис и бьет женщину наотмашь по лицу с истеричным торжествующим криком: "Я говорил, что поймаю тебя на этом! После представления ступай на конюшню за заслуженной наградой" И актриса, поморщившись на мгновение, немедленно принимает прежний гордый вид, необходимый по роли, и продолжает игру...

Столь же эмоционален другой барин -- пензенский "театрал" Гладков-Буянов. С его творческой деятельностью имел возможность познакомиться князь Петр Вяземский, оставивший об этом незабываемом впечатлении несколько строк в своем дневнике. Гладков, по его словам, неудачную травлю на охоте вымещает на актерах и бьет их смертным боем. "В то время, как какой-нибудь герой в лице крепостного Гришки ревел на кого-нибудь из своих подданных, Гладков, нисколько не стесняясь, изрыгал громы на этого героя. "Дурак, скотина" -- неслись из залы ругательства по адресу актеров". А вслед за тем темпераментный помещик не выдерживал, взбегал на сцену и устраивал там ручную расправу.

Другой барин входит в антракте за кулисы и делает замечание деликатно, отеческим тоном: "Ты, Саша, не совсем ловко выдержала свою роль: графиня должна держать себя с большим достоинством". И 15-20 минут антракта Саше доставались дорого, пишет мемуарист, "кучер порол ее с полным своим достоинством. Затем та же Саша должна была или играть в водевиле, или отплясывать в балете".

Розги, пощечины, пинки, рогатки и железные ошейники -- таковы обычные меры взыскания и одновременно средства для воспитания талантов в дворянских помещичьих театрах. Жизнь крепостных артистов мало чем отличалась там от положения одушевленных кукол. Ими пользовались, они должны были развлекать и доставлять удовольствие. Но их можно было при желании безнаказанно сломать, покалечить или вовсе уничтожить. Однако существует точка зрения, что именно там, в этих заповедниках унижения человеческой личности, самодурства и жестокости рождалось русское театральное искусство, и уже по одному этому можно простить все недостатки "роста". Но -- можно ли?!

Очевидец быта крепостников и их крепостных "кукол" писал в горьком удивлении: "Как ни стараешься, но никак не можешь представить себе, чтобы люди, да еще девицы, после розог, да еще вдобавок розог кучерских, забывая и боль и срам, могли мгновенно превращаться или в важных графинь, или прыгать, хохотать от всей души, любезничать, летать в балете, а между тем делать были должны и делали, потому что они опытом дознали, что если они не будут тотчас из-под розог вертеться, веселиться, хохотать, прыгать, то опять кучера... Они знают горьким опытом, что за малейший признак принужденности их будут сечь опять и сечь ужасно. Представить ясно такое положение невозможно, а однакож все это было... Как шарманщики палками и хлыстами заставляют плясать собак, так и помещики розгами и кнутьями заставляли смеяться и плясать людей..."

Физическими наказаниями далеко не исчерпывался круг унижений и мук крепостных артистов. Генералиссимус А.В. Суворов, завзятый любитель спектаклей, музыки и сам владелец крепостной труппы, отозвался как-то, что театральные представления полезны и нужны "для упражнения и невиннаго удовольствия". Большинство современников генералиссимуса, владевших крепостными актрисами, не вполне следовали его идеалистическому взгляду, превращая свои домашние театры в настоящие очаги самого варварского разврата.

Де Пассенанс так описавает быт русского помещика-театрала: "Его повара, его лакеи, конюхи делались в случае надобности музыкантами... его горничные и служанки -- актрисами. Они в одно и то же время его наложницы, кормилицы и няньки детей, рожденных ими от барина..."

Крепостные актрисы -- почти всегда невольные любовницы своего господина. Фактически это еще один гарем, только публичный, предмет явной гордости владельца. Актрисами добродушный хозяин "угощает" своих друзей. В доме, где устроен домашний театр, нередко спектакль заканчивается пиром, а пир -- оргией. Князь Шаликов свое восторженное описание одного имения, "Буда", в Малороссии, предваряет таким восклицанием: "Скучающие жизнью и не умеющие пользоваться благами фортуны, поезжайте в "Буду"!" Хозяин имения, похоже, действительно не привык скупиться и понимал толк в развлечениях: музыкальные концерты, театральные представления, фейерверки, цыганские пляски, танцовщицы в свете бенгальских огней -- все это обилие развлечений совершенно бескорыстно предлагалось желанным гостям. Кроме того, в усадьбе был устроен хитроумный лабиринт, уводящий в глубину сада, где притаился доступный только избранным посетителям "остров любви", населенный "нимфами" и "наядами", и дорогу к которому указывали очаровательные "амуры". Все это были актрисы, которые незадолго перед тем развлекали гостей помещика спектаклем и танцами, а теперь принужденные по воле господина расточать свои ласки его друзьям. "Амурами" выступали их дети.

Среди достопримечательностей Казанской губернии особой строкой в путеводителе отмечался крепостной театр гвардии отставного прапорщика Есипова в сельце Юматове. Дело было поставлено по-барски широко -- при театре богатые декорации, штат иностранных музыкантов и учителей танцев, а также обширная труппа "из собственных своих людей актеров и актрис". В путеводителе сообщалось, что на сцене есиповского театра представляются комедии, оперы, трагедии и прочие пьесы. К сожалению, о дополнительных развлечениях, ждущих гостей отставного прапорщика, автор путеводителя скромно умалчивает, зато о них поведал человек, лично отведавший гостеприимства господина Есипова. Ф. Вигель, автор интересных записок о русской жизни XVIII-XIX столетий, вспоминал: "Есипов нас употчевал по-своему. К ужину явилась целая дюжина нарядных молодых женщин, которые разместились между гостями. Это все были Фени, Матреши, Ариши, крепостные актрисы хозяйской труппы... Я очутился промеж двух красавиц. Приглашения побольше пить сопровождались горячими лобзаниями дев с припевом: "обнимай сосед соседа, поцелуй сосед соседа, подливай сосед соседу...""

О том, как вообще добродушно принято относиться к подобным развлечениям русских помещиков в отечественной литературе, можно судить, например, по комментариям Татьяны Дьшник, театрального историка, издавшей в 1927 году книжку о крепостных театрах. Она отзывается о Есипове с удивительным благодушием: "Рано состарившийся холостяк, пустой и добрый человек, он не в силах отказать себе ни в чем и погрязает в чувственных удовольствиях... потчует своих гостей после спектакля скверным ужином и оргиями с актрисами..."

Таких "добрых" людей, слишком приверженных при этом чувственным удовольствиям, было немало среди русских помещиков. Один из них -- московский вельможа князь Николай Юсупов. Искусствоведы могут долго рассказывать о достижениях князя на поприще отечественной культуры, о его милых причудах и изысканном вкусе, о собрании картин и древностей, хранившихся в покоях роскошного дворца в Архангельском, а также о том, что, управляя императорскими театрами с 1791 по 1799 год, он сделал многое для развития русской сцены...

Корреспондент Вольтера, человек "европейской образованности", в частной жизни Юсупов обладал привычками азиатского деспота, о чем не любят упоминать искусствоведы. В своем особняке в Москве он держал театр и группу танцовщиц -- пятнадцать--двадцать самых красивых девушек, отобранных из числа актрис домашнего театра, уроки которым давал за огромные деньги знаменитый танцмейстер Иогель. Готовили этих невольниц в княжеском особняке для целей, далеких от чистого искусства. И.А. Арсеньев писал об этом в своем "Живом слове о неживых": "Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кордебалета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящнаго".

Но если для престарелых господ подобное греховное развлечение, тем более во время Великого поста, было сознательным свободным выбором, то для невольных участниц этих княжеских "вечеринок" дело обстояло совершенно иначе. По приказу помещика юных девушек вырывали из патриархальных крестьянских семей, живущих крайне консервативными религиозными представлениями, и насильно учили пороку. Что вынесли, какие физические и духовные мучения вытерпели эти несчастные Ариши и Фени, прежде чем научиться со смехом обнажаться перед взорами похотливых вельмож, в то время как для их матерей недопустимым грехом было опростоволоситься перед посторонними? Какая боль скрыта за их улыбками?! И могли бы действительно какие-нибудь иноземные завоеватели причинить им большее унижение, а вместе с тем и всему народу, его традициям, чести и достоинству, чем эти "природные" господа?

"Прасковья Ивановна Ковалевская взята была от жившего исстари в доме нашем доброго и честного семейства" -- таким торжественным тоном повествует граф Н.П. Шереметев в "Завещательном письме сыну" об истории своей страсти к крепостной актрисе Параше. Историей этой любви не устают умиляться на протяжении вот уже двух столетий, а между тем в ней мало привлекательного, если посмотреть на нее без излишней сентиментальности.

Граф Николай Шереметев, владелец 140 000 крепостных крестьян и необозримых поместий, богат как венценосный монарх, но при этом счастливее любого монарха, поскольку совершенно избавлен от всяких правительственных или хозяйственных забот. Он долго путешествует по Европе, дополняя полученное превосходное образование личными впечатлениями. По возвращении в Россию начинается его придворная карьера -- ордена и высокие должности сыпятся на него как из рога изобилия без всякого усилия, конечно, с его стороны, но скоро и этот блеск надоедает баловню судьбы, и он в 37 лет удаляется в свои поместья вести жизнь частного владельца. По временам его охватывает хандра, тогда он объявляет друзьям о своем решительном намерении уйти в монастырь, "носить воду, дрова в келью и выметать сор своими руками". Но, временно утешенный такими благочестивыми намерениями, вновь предается праздным удовольствиям -- выезжает на охоту в сопровождении почти тысячи человек свиты, среди которых дворня, мелкие дворяне-приживалы, и вслед за графской кавалькадой -- бесконечная вереница подвод с поварами, лакеями, шатрами и всевозможными запасами. Иногда графские охоты представляли собой и вовсе невероятное зрелище -- когда к ним присоединялись сотни званых и незваных гостей, множество карет и всадников, и окрестности на много верст покрывались лаем, ржанием, звуками рогов, блеском дорогих нарядов и оружия. Если современник виденную им охоту провинциального помещика Арапова назвал "походом Донского на Мамая", то шереметевские охоты вполне можно сравнить с выездом на неприятеля какого-нибудь восточного владыки, вроде царя Дария.

Одна из любимых забав графа -- его театр, а точнее, три домашних театра, доставшиеся ему еще от отца, графа Петра Борисовича Шереметева, также не чуждого любви к прекрасному. Самый любимый из них -- в селе Кусково. Несмотря на славу лучшего домашнего театра и визиты коронованных гостей, актерам и музыкантам живется там не слишком сладко. Тяжелее всех приходилось танцовщицам, или "танцующим бабам", как они обозначались обычно в списках труппы. Их ценили меньше прочих, тесное помещение, в котором они жили, даже отапливалось редко и скудно, обычно по особому распоряжению и в случае болезни кого-нибудь из них.

В лучшем положении находились "комедиантки" -- собственно примы графской труппы. Их кормили изысканными яствами, одевали в "господское" платье, специальные педагоги учили их французскому языку, хорошим манерам, давали необходимые знания из области литературы, искусства, истории. Но при этом все они были наложницами скучающего графа Николая Петровича, который вел себя с ними совершенно, как султан в своем гареме. У Шереметева была игривая забава -- оставлять носовой шелковый платок в комнате очередной избранницы -- это был знак того, что в этот раз именно она удостоится благосклонности господина. И точно -- к ночи его сиятельство являлся за своим платком, да так и оставался до утра.

На этом фоне не только двусмысленно, но просто нелепо звучит следующий восторженный отзыв одного историка искусства о неожиданно вспыхнувшей страсти графа к П. Ковалевой: "Граф полюбил Парашу, найдя в ней ту "единственную", в поисках которой он так растрачивал себя"... И вправду Николай Петрович не берег себя на путях служения своим удовольствиям. Не берег и чести своих невольниц-актрис, разрушая их судьбы и даже не задумываясь об этом. И если Параша Ковалева могла считать себя вознагражденной за унижения неожиданным браком с барином, то остальных девушек, также, как она, насильно взятых "из добрых и честных семейств", ждали забвение или нищая старость приживалок в задних комнатах. Когда господину наскучивала их красота, он ссылал их на задворки своего великолепного дома питаться объедками или выдавал замуж "с кузовом" за первого попавшегося мужика, который ненавидел родившегося у него под крышей нахлебника-байстрюка и мрачно бил несчастную жену, виновную только в том, что она всю молодость прожила "нечестно", играя в барском "киятре", служа потехам господина, и не научилась доить корову, прясть и ткать.

Помещики менее состоятельные, чем Шереметев, не позволяли себе такого расточительного обращения с актрисами, на обучение которых было потрачено в свое время немало средств. Когда необходимость в их услугах для хозяина по каким-то причинам пропадала -- "комедианток" продавали, выручая на этом неплохие деньги. В розницу продавать было выгоднее -- цена за одну крепостную актрису могла подняться до 5000 рублей. Камергер Ржевский продавал свою труппу по отдельности, беря по 1000 рублей "за штуку". Но оптом выходило хотя и дешевле, зато быстрее -- помещица Черткова, например, продала целый оркестр из 44 музыкантов всего за 37 000 рублей, причем, как указано в купчей, "с их жены, дети и семействы, а всево навсево с мелочью 98 человек... Из них 64 мужска и 34 женска полу, в том числе старики, дети, музыкальные инструменты, пиэсы и прочил принадлежности".

«РОССИЯ КРЕПОСТНАЯ. ИСТОРИЯ НАРОДНОГО РАБСТВА» ТАРАСОВ Борис Юрьевич

Дополнительные материалы к главе 6: