Интернет библиотека во славу святого Таксиля (leotaxil.ru)
| Нашли что - то интересное? Сделайте отметку об этом с ссылкой на эту страницу в пару кликов, чтобы не забыть что и где: Можно не бояться захломить многочисленными постами из книги свою стену в соц. сетях. Ведь потом из всех этих сообщений можно сделать один пост или статью, а все лишние сообщения удалить! |
Изложенные в этом сочинении соображения ясно показывают нам, что мы должны думать о человеческой душе и ее функциях или способностях. Все убедительнейшим образом доказывает нам, что она действует и движется по тем же законам, как и другие тела и существа природы, что ее нельзя отличить от тела, что она рождается, растет и видоизменяется, развиваясь в той же последовательности, как и тело. Наконец, все должно убедить нас в том, что она погибает вместе с телом. Душа, как и тело, проходит через состояние слабости и детства; в эту пору она испытывает множество модификаций и приобретает много идей, которые получает через свои органы чувств от внешних предметов. Она накапливает факты, производит истинные или ложные опыты. Она формирует свою систему поведения, в соответствии с которой мыслит и действует определенным образом, результатом чего и является ее счастье или несчастье, ее рассудительность или безрассудство, ее добродетели или пороки. Достигнув вместе с толом поры силы и зрелости, душа ни на минуту не перестает разделять с ним его приятных и неприятных впечатлений, его удовольствий и страданий, вследствие чего одобряет или не одобряет его состояния. Она бывает здоровой или больной, активной или пассивной, бодрствующей или дремлющей. В старости человек окончательно увядает, его нервы и волокна деревенеют, чувства притупляются, зрение и слух слабеют, мысли становятся бессвязными, память исчезает, воображение истощается. Что же становится тогда с его душой? Увы, она дряхлеет и слабеет вместе с телом, она тоже с трудом выполняет свои функции; эта субстанция, которую хотели отличить от тела, испытывает те же превратности, что и последнее.
Несмотря на все эти столь убедительные доказательства материальности души или ее тождества с телом, некоторые мыслители предположили, будто душа в отличие от тела нетленна, будто эта часть человека пользуется особой привилегией бессмертия и освобождена от разложения и изменений форм, которые мы наблюдаем во всех телах природы. Словом, вообразили, будто душа в силу свойственного ей преимущества не умирает. Ее бессмертие казалось особенно бесспорным тем, кто признавал ее духовной; сделав из нее простое, непротяженное, лишенное частей существо, совершенно отличное от всего того, что мы знаем, эти мыслители утверждали, будто душа не подчинена законам, которые господствуют над всеми телами и существами, находящимися, как нам показывает опыт, в процессе непрерывного разложения.
Чувствуя в себе скрытую силу, невидимым образом производящую и направляющую все движения их организма, люди думали, будто и вся природа, энергии и способов действия которой они не знали, должна получать свое движение от некоего активного начала, аналогичного их душе и действующего на великую машину вселенной так, как их душа действует на тело.
Удвоив себя, человек удвоил и природу. Он отличил природу от ее собственной энергии; он обособил ее от ее двигателя, который мало-помалу сделал духовным. Отличное от природы существо было признано душой мира, а души людей — частичными эманациями этой универсальной души. Такой взгляд на происхождение наших душ относится к глубочайшей древности. Его придерживались египтяне, халдеи, евреи, а также большинство восточных мудрецов. В их школах Ферекид1, Пифагор, Платон почерпнули учение, столь лестное тщеславию и воображению смертных. Моисей, по-видимому, верил вместе с египтянами в эманацию души из божества: «И создал господь бог человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни; и стал человек душою живою». См. «Бытие», гл. II, ст. 7. Но христиане в настоящее время отвергают теорию эманации, так как она предполагает делимость божества; кроме того, так как христианская религия нуждается в аде для мучений грешников, то вместе с душой последних пришлось бы осудить на муки и часть божества. Хотя из приведенных выше слов Моисея можно заключить, что душа является частью божества, мы не видим, однако, чтобы учение о бессмертии души проводилось в какой-нибудь из приписываемых ему книг. Евреи усвоили, кажется во время вавилонского пленения, учение о загробных наградах и наказаниях, которое Зороастр проповедовал персам, но которого не знал или по крайней мере не сообщил своему народу законодатель евреев. Таким образом, человек счел себя частью бога, поверив, будто какая-то часть его бессмертна, как и само божество. Но придуманные в дальнейшем религии отказались от этого лестного для человека учения, сочтя его несовместимым с другими элементами своих систем. Они стали утверждать, что владыка природы, или ее двигатель, вовсе не есть ее душа, что благодаря своему всемогуществу он творит человеческие души, по мере того как производит предназначенные для них тела, и что эти души, произведенные всемогущей волей, пользуются бессмертием.
Но, оставив в стороне различные варианты учения о происхождении душ, надо заметить, что те, кто считал, будто душа есть эманация божества, верили, что после смерти тела, служившего оболочкой или темницей души, она возвращается к своему первоисточнику, вновь сливаясь с ним. Сторонники же учения о духовности и бессмертии души, не признававшие догмата о божественной эманации души, были вынуждены допустить существование какой-то особенной области, какого-то местопребывания душ, которое их воображение рисовало им в соответствии с их надеждами и опасениями, желаниями и предрассудками.
Нет ничего более общепринятого, чем догмат о бессмертии души, и ничего более распространенного, чем ожидание загробной жизни. Так как природа вдохнула во всех людей страстную любовь к жизни, то необходимым следствием этого явилось желание, чтобы жизнь длилась вечно. Это желание скоро превратилось в уверенность, а внушенное природой людям стремление к вечному существованию сделали аргументом в пользу того, что человек никогда не перестанет существовать. Наша душа, говорит Аббади2, не имеет бесполезных желаний, она естественным образом желает вечной жизни. Руководствуясь какой-то странной логикой, он заключает отсюда, что это желание не может не быть удовлетворено. Цицерон сказал до Аббади: («Tuskul. disput.», lib. I.) («Сама природа безмолвно свидетельствует о бессмертии души; каким-то образом она запечатлела в сознании веков как бы некий пророческий знак этого. В согласии со всеми народами мы полагаем, что души уже пребывают вечно». («Тускуланские беседы», кн. I.) Таким образом, идея бессмертия души уже превратилась здесь во врожденную идею; однако тот же Цицерон считает Ферекида автором этого догмата. Как бы то ни было, настроенные таким образом люди с жадностью прислушивались к тем, кто преподносил им столь отвечающие их желаниям учения. Однако не будем считать чем-то сверхъестественным желание существовать, которое всегда было и будет свойственно человеку. Не станем поражаться тому, что человек с таким восторгом принял приятную для него гипотезу, обещавшую ему удовлетворение его желаний, но остережемся заключать, будто это желание является несомненным доказательством реальности загробной жизни, которой люди занимаются слишком много и в ущерб своему земному счастью. Любовь к жизни является у нас лишь естественным стремлением одаренного чувствительностью существа, которому свойственно желать самосохранения. У людей это желание пропорционально энергии их души или силе их воображения, и они всегда готовы осуществлять то, чего очень сильно желают. Мы желаем жизни тела, и, однако, это желание остается неудовлетворенным. Почему же желание жизни души не может быть таким же обманчивым, как и первое? Вот как рассуждают сторонники учения о бессмертии души: «Все люди желают жить вечно, следовательно, они будут жить вечно». Но разве нельзя, рассуждая аналогичным образом, сказать: «Все люди естественным образом желают быть богатыми, следовательно, все люди когда-нибудь будут богатыми».
Элементарнейшее размышление о природе нашей души должно было бы убедить нас, что мысль о ее бессмертии является простой иллюзией. Действительно, что такое наша душа, как не принцип чувствительности? Что значит мыслить, наслаждаться, страдать, как не чувствовать? Что такое жизнь, как не совокупность модификаций и движений, свойственных организованному существу? Поэтому, как только тело перестает жить, чувствительность не может больше функционировать, вследствие чего идеи, а значит, и мысли более не могут возникать в мозгу. Идеи, как уже было доказано, являются к нам через посредство органов чувств; но как сможем мы, будучи лишены этих органов, иметь восприятия, ощущения, идеи? Если из души сделали особое существо, отделив ее от одушевленного тела, то почему из жизни не сделали особого существа, отделив ее от живого тела? Жизнь есть сумма движений всего тела, чувство и мысль составляют часть этих движений, поэтому у мертвого человека эти движения прекращаются, как и все остальные.
Действительно, как сумеют нам доказать, что душа, которая способна ощущать, мыслить, желать, действовать лишь при помощи своих органов, сможет страдать и наслаждаться или даже сознавать свое существование, когда сообщавшие ей все эти чувства органы распадутся или будут уничтожены? Разве не очевидно, что душа зависит от размещения частей тела и от порядка, в котором совместно функционируют эти части? Поэтому раз уничтожена органическая структура, то, несомненно, уничтожена и душа. Разве мы не видим в течение всей нашей жизни, что всякие изменения, испытываемые нашими органами, изменяют душу, волнуют ее, приводят в расстройство? А между тем желают, чтобы эта душа действовала, мыслила, существовала, когда эти органы совершенно исчезнут!
Организованное существо можно сравнить с часами, которые, будучи разбиты, уже не могут выполнять своего назначения. Утверждать, что душа будет ощущать, мыслить, страдать после смерти тела,— все равно что утверждать, будто разбитые на тысячу кусков часы смогут продолжать звонить и отмечать время. Те, кто говорит, что наша душа может существовать, несмотря на разрушение тела, утверждают, очевидно, что модификация какого-нибудь тела может сохраниться после того, как уничтожен ее субъект, а это совершенная бессмыслица.
Нам не преминут возразить, что сохранение души после смерти тела — следствие божественного всемогущества. Но это значит подкреплять бессмыслицу произвольной гипотезой. Какую бы природу ни приписывать божественному всемогуществу, оно не может сделать, чтобы какая-то вещь существовала и не существовала в одно и то же время; оно не может сделать, чтобы душа ощущала или мыслила без необходимых для мышления посредников.
Пусть же перестанут говорить нам, будто догматы о бессмертии души или о загробном существовании вовсе не противоречат разуму. Эти понятия, предназначенные только для того, чтобы смущать воображение не умеющих мыслить невежд или льстить им, не могут казаться просвещенным умам ни убедительными, ни даже правдоподобными. Разум свободен от иллюзий, рожденных предрассудками, и его, без сомнения, оскорбляет допущение души, которая мыслит, огорчается или радуется, имеет идеи, не имея органов, то есть допущение души, лишенной единственных естественных и известных нам средств, при помощи которых она может иметь восприятия, ощущения и идеи. Если нам возразят, что могут существовать другие сверхъестественные и неизвестные нам средства для достижения тех же целей, мы ответим, что средства сообщать идеи душе, отделенной от тела, не более известны и доступны тем, кто их предполагает, чем нам. Во всяком случае очевидно, что все, кто отвергает учение о врожденных идеях, не могут, не противореча своим принципам, принять столь же мало обоснованный догмат о бессмертии души.
Несмотря на утешение, которое, как утверждают многие люди, они находят в мысли о вечном существовании, несмотря на твердое убеждение столь многих лиц в том, что их души переживут их тела, мы видим, как их волнует разложение тела и с какой тревогой они взирают на приближающийся конец, которого между тем им следовало бы желать как окончания своих страданий. Это только доказывает, что реальность, настоящее существование, даже сопровождаемое страданиями, гораздо больше влияет на людей, чем прекраснейшие мечты о будущем, которое люди всегда видят лишь сквозь дымку неопределенности. Действительно, эта мнимая уверенность в вечном блаженстве и эти столь сладостные надежды не мешают даже самым религиозным людям испытывать страх и содрогаться при мысли о неизбежном разложении их тела. Смерть всегда была для тех, кто называет себя смертными, чем-то самым ужасным. Они всегда смотрели на нее как на странное явление, противное порядку вещей, чуждое природе, одним словом, как на следствие небесного мщения и расплату за грехопадение. Хотя все доказывало им, что эта смерть неизбежна, они никогда не могли примириться с мыслью о ней. Они всегда думали о ней с трепетом, и уверенность в обладании бессмертной душой представляла для них лишь слабое возмещение горя, причиняемого гибелью этого бренного тела. Два обстоятельства способствовали усилению их тревог:
первое заключалось в том, что смерть, обыкновенно сопровождаемая страданиями, лишала их существования, которое им нравилось, которое они знали, к которому они привыкли; второе состояло в незнании состояния, которое должно наступить после смерти.
Знаменитый Бэкон сказал, что люди боятся смерти по той же причине, по какой дети боятся темноты. («Ибо, как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы среди белого дня опасаемся часто тех предметов, коих бояться не более надо...»
(Лукреций, О природе вещей, кн. III, ст. 87.)) Мы естественным образом не доверяем всему, чего не знаем; мы желаем видеть ясно, чтобы обезопасить себя от предметов, которые могут нам угрожать, или быть в состоянии доставить себе предметы, которые могут быть нам полезны. Человек, который существует, не может составить себе представления о несуществовании. Так как это состояние тревожит его, то его воображение за недостатком опыта начинает работать над тем, чтобы представить ему в хорошем или дурном свете это неизвестное состояние. Привыкнув мыслить, чувствовать, действовать, наслаждаться обществом, человек видит величайшее несчастье в разложении, которое лишает его предметов и чувств, необходимых ему по его природе, которое будет мешать ему убеждаться в собственном существовании и отнимет у него удовольствия, погрузив его в небытие. Даже предполагая это состояние небытия свободным от страданий, человек всегда смотрит на него как на какое-то удручающее одиночество и пучину глубокого мрака, он видит в нем себя покинутым всеми, лишенным всякой помощи и чувствующим всю тяжесть этого ужасного положения. Но разве глубокий сон не дает нам достаточно полного представления о небытии? Разве он не лишает нас всего? Разве не кажется, будто он уничтожает нас для мира и мир для нас? Разве смерть есть что-нибудь иное, как не длительный и глубокий сон? Человек боится смерти лишь потому, что он не может представить себе ее; если бы он составил себе о ней правильное представление, он перестал бы ее бояться.
Человек не может представить себе состояние, в котором он ничего не чувствует. Поэтому человек полагает, что, когда его больше не будет, он все же будет чувствовать и сознавать те вещи, которые кажутся ему теперь столь печальными и прискорбными. Его воображение рисует ему его похороны, могилу, которую роют для него, горестные песнопения, сопровождающие его до места последнего успокоения, и он начинает думать, что эти ужасные вещи будут так же тяжело действовать на него после его смерти, как в нынешнем состоянии, когда он пользуется всеми своими чувствами. («Не сознавая того, что при истинной смерти не может быть никого, кто бы мог, как живой, свою гибель оплакать, Видя себя самого терзаемым или сожженным».)
Lucretius, De rerum natura, lib. III, - vers.885.
Смертный, введенный в заблуждение страхом! После смерти твои глаза не будут видеть, твои уши не будут слышать! Лежа в своем гробу, ты не будешь свидетелем той сцены, которую твое воображение рисует теперь в столь мрачных красках. Ты не будешь больше принимать участия в том, что творится на свете. Ты будешь интересоваться тем, что сделают с твоими бренными останками, не больше, чем интересовался этим накануне того дня, когда ты появился среди смертных. Умереть — это значит перестать мыслить и чувствовать, наслаждаться и страдать; твои идеи погибнут с тобой, твои страдания не последуют за тобой в могилу. Думай о смерти, но не для того, чтобы питать свои страхи и меланхолию, но чтобы приучиться смотреть на нее спокойно и оградить себя от ложных страхов, которые стараются внушить тебе враги твоего покоя.
Страх смерти — пустая иллюзия, которая должна исчезнуть, как только мы начнем смотреть на это необходимое событие под правильным углом зрения. Один великий человек определил философию как размышление о смерти. Лукан3 сказал: («Знать, что умрешь,— первый удел мужей».) Он не хотел сказать этим, что мы должны предаваться печальным мыслям о нашей кончине с целью поддерживать свои страхи. Он хотел, без сомнения, посоветовать нам свыкнуться с мыслью о неизбежном, вытекающем из законов природы явлении и привыкнуть ожидать его с безоблачным челом. Если жизнь — благо, если необходимо любить ее, то столь же необходимо покинуть ее; и разум должен научить нас с покорностью принимать веления рока. Таким образом, наше благополучие требует усвоить привычку без тревоги созерцать событие, неизбежность которого определяется нашей природой. В наших же собственных интересах не отравлять постоянным беспокойством жизнь, которая потеряет для нас свою прелесть, если мы будем всегда с трепетом думать о ее конце. И голос разума, и правильно понятый интерес одинаково должны вооружить нас против неопределенных страхов, внушаемых нам воображением в связи со смертью. Если мы призовем их на помощь, то они сделают привычным предмет, который пугает нас лишь потому, что мы его не знаем, или потому, что суеверие изобразило его нам в отвратительном виде и в сопровождении ужасных подробностей. Отбросим эти пустые иллюзии о смерти, и мы увидим, что она является просто сном жизни, что этот сон не будет нарушен никаким неприятным сновидением и что за ним никогда не последует тяжелого пробуждения. Умереть — значит заснуть, вернуться в то состояние бесчувственности, в котором мы находились до рождения, до того, как получили чувства и стали сознавать свое нынешнее существование. Законы, столь же необходимые, как и те, что обусловили наше рождение, заставят нас вернуться в лоно природы, откуда они извлекут нас, чтобы воспроизвести впоследствии в какой-нибудь новой форме; которую нам было бы бесполезно знать. Природа, не спрашивая нашего согласия, поместила нас на время среди организованных существ; без нашего ведома она заставит нас покинуть эту среду, чтобы отвести нам другое положение. Не будем жаловаться на ее суровость: она заставляет нас подчиниться закону, от действия которого не избавлено ни одно из существ на свете. («Сколько бы мы ни жаловались на природу, она ведет себя хорошо; жизнь, если ты умеешь пользоваться ею, достаточно продолжительна». (Сенека, О бренности жизни.)) Все жалуются на краткость жизни и быстротечность времени, а между тем большинство людей не знают, что делать с временем и жизнью. Раз все рождается и погибает, все изменяется и гибнет, раз рождение какого-нибудь существа всегда является его первым шагом по направлению к смерти, то возможно ли, чтобы человек со своей хрупкой организацией, со всеми своими столь подвижными и сложными частями был изъят из действия всеобщего закона, согласно которому обитаемая нами твердая земля претерпевает изменения, превращения и, быть может, движется к гибели! Слабый смертный! Не требуешь ли ты, мечтая существовать вечно, чтобы природа изменила свой ход для тебя одного? Разве ты не видишь в неожиданном появлении комет, поражающем твой взор, указания на то, что и сами планеты подвержены смерти? Живи же в мире, пока это позволяет природа, и умирай без страха, если твой дух просвещен разумом.
Несмотря на всю простоту этих соображений, очень мало людей, которые действительно закалены против страха смерти: даже мудрец бледнеет при ее приближении; ему необходимо собраться со всеми силами своего духа, чтобы спокойно встретить ее. Не будем же удивляться тому, что мысль о кончине так волнует обыкновенного смертного; она страшит юношу, но она удваивает печали и горести удрученного недугами старца. Для старца она даже страшнее, чем для юноши в расцвете сил. Старик больше привык к жизни, да и дух его более слаб, обладая меньшей энергией. Наконец, и больной, терзаемый страданиями, и несчастный неудачник редко решаются прибегнуть к смерти, на которую они должны были бы смотреть как на конец своих мучений.
Если мы станем искать источник этого малодушия, то найдем его в нашей природе, привязывающей нас к жизни, и в недостатке душевной энергии, которую все, вместо того чтобы усиливать, только ослабляет и сокрушает. Все человеческие учреждения, все наши взгляды способствуют укреплению наших страхов, делая мысль о смерти еще более ужасной и невыносимой. Действительно, суеверие рисует нам смерть в самом ужасающем виде. Оно представляет ее нам как грозное событие, которое не только кладет конец нашим удовольствиям, но и передает нас беззащитными в руки неслыханно сурового, безжалостного деспота, приговоров которого ничто не может смягчить. Согласно этому суеверному учению, самый добродетельный человек не может быть уверенным в том, что угодит этому деспоту. Человек должен трепетать перед суровостью божьего суда: ужасные, вечные муки ждут жертв прихотей бога, являясь наказанием за невольные слабости или неизбежные ошибки, вызвавшие его ярость. Этот неумолимый тиран будет мстить им за их слабости, минутные промахи, склонности, которые сам вложил в их сердце, заблуждения их ума, взгляды, идеи, страсти, усвоенные ими в обществах, где он заставил их родиться. Прежде всего он никогда не простит им того, что они могли не знать непостижимого верховного существа или ошибаться в своих представлениях о нем, что они осмелились мыслить самостоятельно, отказались слушать вождей-фанатиков или лжецов и дерзнули обратиться за содействием к разуму, который, однако, дан им этим непостижимым существом в качестве их руководителя на жизненном пути.
Таковы те печальные предметы, которыми религия занимает мысль своих несчастных и доверчивых последователей. Таковы те страхи, которые тираны человеческой мысли называют благотворными. Несмотря на ничтожное действие этих взглядов на большинство тех, кто называет или считает себя убежденным сторонником последних, их хотят выдать за самое сильное препятствие, какое можно противопоставить безнравственному поведению людей. Однако, как мы скоро покажем, эти грозные учения или, вернее, химеры не производят никакого впечатления на большинство людей, которые редко задумываются над ними и во всяком случае никогда не вспоминают о них в тот момент, когда их увлекают страсть, личный интерес, удовольствие или чужой пример. Если эти страхи и оказывают действие, то всегда лишь на тех, кто и без них сумел бы воздержаться от зла или сделать добро. Они заставляют трепетать добродетельных людей, нисколько не влияя на людей испорченных; они терзают мягкие сердца, оставляя в покое людей закоснелых; они беспокоят покорных и кротких, нисколько не волнуя мятежные умы. Таким образом, они тревожат и без того уже достаточно встревоженных и сдерживают и без того сдержанных людей.
Эти ужасы не оказывают никакого влияния на дурных людей. Если же они случайным образом и воздействуют на последних, то такое воздействие лишь усиливает природную злобность этих людей, оправдывает ее в их глазах, доставляет им предлог обнаруживать ее без всякого страха и стеснения. Действительно, на основании опыта многих веков мы вправе судить, до какого неистовства и ярости доходят в своих страстях и своей злобности люди, когда их побуждает к этому религия или когда они могут по крайней мере прикрыться ее авторитетом. Люди никогда не были более честолюбивыми, жадными, бесчестными, жестокими, буйными, чем тогда, когда они уговаривали себя, что религия позволила или приказала им быть такими. Религия в этих случаях только придавала непреодолимую силу их природным страстям, которым они под ее святым покровительством могли предаваться безнаказанно, без всяких укоров совести. Мало того, величайшие злодеи, предоставляя полный простор гнусным наклонностям своей натуры, считали себя достойными рая на небе, ревнителями интересов которого они себя показали, и полагали, что своими преступлениями во имя веры освободили себя от заслуженных наказаний бога.
Вот какое действие оказывают на людей благотворные учения теологии! Эти соображения могут послужить ответом тем, кто говорит нам, что если бы религия одинаково сулила небесное блаженство дурным и хорошим людям, то не было бы неверующих в загробную жизнь. Мы укажем в ответ, что фактически религия дает это небесное блаженство злодеям и часто открывает двери рая для самых дурных и бесполезных людей. Таковы Моисей, Самуил, Давид у евреев; Магомет — у мусульман; Константин, св. Кирилл, св. Афанасий, св. Доминик и множество других религиозных разбойников и изощренных фанатиков, почитаемых церковью,— у христиан. Сюда же можно отнести участников крестовых походов, войн Лиги4 и так далее. Она, как мы только что видели, усиливает страсти злодеев, оправдывая и узаконивая преступления, которые без нее преступники побоялись или постыдились бы совершать. Наконец, служители религии дают возможность самым дурным людям отвратить от себя кару и добиться вечного блаженства.
Что касается неверующих, то среди них, как и среди верующих, могут, без сомнения, оказаться дурные люди; но неверие так же мало связано со злобой, как вера с добротой. Наоборот, у думающего и размышляющего человека больше основании быть добрым, чем у того, кто слепо руководствуется какими-то неопределенными соображениями или же интересами других людей. Всякий разумный человек весьма заинтересован в том, чтобы исследовать учения, которые, как утверждают, должны оказать влияние на его вечное блаженство. Если он найдет их ошибочными или вредными для земного существования, то из того факта, что ему нечего опасаться загробной жизни или надеяться на нее, он никогда не сделает вывода, будто в земной жизни он может безнаказанно предаваться порокам, которые должны повредить ему самому или навлечь на него презрение и гнев общества. Человек, не ожидающий другой жизни, особенно заинтересован в том, чтобы продлить свое существование и заставить окружающих любить его в единственной известной ему реальной жизни. 0свободившись от страхов, угнетающих других людей, он, делает большой шаг вперед по направлению к своему счастью.
Действительно, религиозному суеверию было угодно сделать человека трусливым, легковерным, малодушным. Оно сделало своим правилом не переставать ввергать его в скорбь. Оно сочло своим долгом усилить его страх перед смертью. Неистощимое в изобретении пыток для человека, оно заставило его тревожиться помимо земного еще и о загробном существовании, а служители религии, чтобы надежнее обеспечить свою власть над людьми в этом мире, придумали какие-то загробные царства, оставив за собой право награждать послушных их произвольным законам рабов и наказывать с помощью божества непокорных их воле бунтарей. Религия не только не утешала смертных, не просвещала разума человека и не приучала его склоняться перед силой необходимости, но во многих странах старалась сделать для него смерть еще более горькой, ее иго еще более тяжелым, украсив ее свиту толпой отвратительных привидений и сделав ее приближение более страшным, чем сама смерть. Так религии удалось наводнить мир фантазерами, которых она прельщает неясными обещаниями, и жалкими рабами, удерживаемыми страхом воображаемых бедствий, которыми будет сопровождаться их кончина. Ей удалось убедить людей, что их теперешняя жизнь лишь переход к более значительной жизни. Бессмысленный догмат о загробном существовании мешает людям трудиться ради своего подлинного счастья, думать об усовершенствовании своих учреждений, законов, нравственности, наук. Пустые мечты поглотили все их внимание. Они готовы стонать под игом религиозной и политической тирании, коснеть в заблуждении и томиться в несчастье с надеждой быть когда-нибудь более счастливыми, с твердой уверенностью, что их страдания и их тупое терпение принесут им вечное блаженство. Они считают себя подчиненными какому-то жестокому божеству, которое желает заставить их купить загробное блаженство ценой всего, что им особенно дорого на земле. Им изобразили бога как заклятого врага человеческого рода; их уверили, будто раздраженные против них небеса желают быть умиротворенными и накажут их вечными муками за попытки избавиться от страданий. Так догмат о будущей жизни оказался одним из самых роковых заблуждений человеческого рода. Этот догмат сделал народы апатичными, равнодушными и безразличными к своему счастью или же породил у них безумный фанатизм, часто толкавший их на взаимоистребление во имя небесного блаженства.
Быть может, спросят, каким образом люди дошли до столь странных, ни на чем не основанных представлений о загробном мире. Я отвечу на это, что мы, действительно, не имеем представления о будущем, которое для нас не существует. Только наши представления о прошлом и настоящем доставляют нашему воображению материал, из которого оно строит замок царства будущего. Мы думаем, говорит Гоббс, что существующее ныне будет существовать всегда и одни и те же причины будут вызывать одни и те же следствия. Когда мы рассуждаем по аналогии то всегда основываемся на часто очень ошибочном убеждении, будто то, что уже произошло, произойдет еще раз в будущем, и считаем бесспорным, будто то, что произойдет, всегда будет подобно тому, что произошло. В своем нынешнем состоянии человек обладает двумя способами чувствовать: один из них ему нравится, а другой не нравится. Убежденный, что оба эти способа чувствовать должны сопровождать его за гробом, он наметил в стране будущего два различных местопребывания, предназначив одно для блаженства, а другое — для страдания; в первом должны жить друзья его бога, другое является темницей, где отмщаются обиды, нанесенные этому богу его несчастными подданными.
Таково происхождение этих столь распространенных среди людей представлений о загробной жизни. Мы повсюду встречаем Елисейские поля и Тартар, рай и ад — словом, два различных обиталища, созданные по указке воображения сочинивших их фантазеров или мошенников и приспособленные к предрассудкам, представлениям, упованиям и страхам веровавших в них народов. Индусы рисуют себе первое из этих обиталищ как область постоянного бездействия и покоя, так как, живя в знойном климате, они считают высшим блаженством покой. Мусульмане сулят себе там плотские удовольствия, подобные тем, которые составляют предмет их желаний в земной жизни. Христиане чаще всего надеются на какие-то невыразимые духовные наслаждения, словом, на счастье, о котором они не имеют никакого представления.
Но каковы бы ни были эти загробные удовольствия или страдания, люди поняли, что необходимо тело, чтобы их душа могла наслаждаться ими или испытывать муки, предназначенные для врагов божества. Отсюда возник догмат о воскресении, согласно которому предположили, что это тело, гниющее, разлагающееся, распадающееся на наших глазах, когда-нибудь восстановится благодаря божественному всемогуществу и снова образует оболочку для души, чтобы вместе с ней получать награды и наказания, заслуженные ими во время их первоначального союза. Догмат о воскресений кажется бесполезным всем тем, кто верит в существование чувствующих, мыслящих, страдающих или наслаждающихся после разлуки с телом душ. Они должны вместе с Беркли предполагать, что душа не нуждается ни в теле, ни в каком-нибудь внешнем существе, чтобы испытывать ощущения и иметь идеи. Сторонники Мальбранша должны предположить что осужденные души будут видеть ад в боге и чувствовать, как они горят, обходясь без тела. Это непонятное учение, сочиненное, как утверждают, магами, еще и ныне находит множество приверженцев, которые, однако, никогда не занимались серьезно его исследованием. Наконец, другие лица, неспособные подняться до столь возвышенных учений, предположили, что после смерти человек будет последовательно переселяться в различных животных и никогда не перестанет жить на земле; таково было мнение тех, кто верил в метемпсихоз.
Что касается места страдания душ, то фантазия обманщиков, желавших управлять народами, постаралась собрать для его изображения самые отталкивающие образы, чтобы представить его в наиболее ужасном виде. Огонь вызывает в нас болезненные ощущения более всех других элементов, поэтому предположили, что божественное всемогущество не могло придумать для наказания своих врагов ничего более жестокого, чем огонь. Огонь был пределом человеческой фантазии в этом отношении, и поэтому в общих чертах было решено, что огонь должен быть мстителем оскорбленного божества в загробном мире, подобно тому как люди в своем безумии и жестокости часто делают его мстителем божества здесь, на земле. Отсюда, несомненно, берет начало искупление огнем, столь принятое у многих восточных народов и практикуемое еще и ныне служителями бога мира, у которых хватает жестокости сжигать на огне тех, кто не имеет одинаковых с ними представлений о божестве. Под влиянием того же безумия светские суды приговаривают к смертной казни на костре богохульников, кощунствующих, святотатцев, то есть людей, которые никому не вредят, и в то же время ограничиваются более мягкими наказаниями для лиц, приносящих реальный вред обществу. Так религия перевернула вверх дном все понятия! И вот стали изображать жертв божественного гнева заключенными в пылающие темницы, катающимися в вихре пламени, погруженными в моря из кипящей серы и смолы и оглашающими своды ада своими бесполезными стенаниями и зубовным скрежетом.
Но, спросят, быть может, как могли люди решиться верить в какое-то сопровождаемое вечными муками существование, особенно если многие из них, согласно своим религиозным воззрениям, должны были бояться, что оно выпадает на их долю. Многие причины могли побудить их принять столь отталкивающее учение. Во-первых, лишь немногие из здравомыслящих людей, решавшихся прислушаться к голосу своего разума, могли поверить в подобную бессмыслицу; если же они и верили в нее, то мысль о подобных свирепых карах уравновешивалась идеей о милосердии и доброте, которую они приписывали своему богу. Христиане утверждают, что загробные мучения должны быть бесконечны и по длительности, и по интенсивности. В ответ на это я должен указать, что человек, как конечное существо, не может страдать бесконечно. Сам бог не может сообщить ему бесконечности, несмотря на все его старания наложить на человека вечное наказание за проступки, которые сами имеют лишь конечные, или ограниченные во времени, последствия. То же самое можно сказать о райских утехах: бесконечный бог так же мало доступен понимаю конечного существа в раю, как и здесь, на земле. С другой стороны, если бог, как учит христианство, занимается продлением существования осужденных грешников, то это означает и продление существования греха, что совершенно не согласуется с приписываемой богу любовью к порядку. Во-вторых, ослепленные страхом, народы никогда не задумывались даже над самыми странными догматами, которые преподносили им их законодатели или которые были переданы им их отцами. В-третьих, все люди видели предмет своих страхов всегда в дымке благоприятной дали, а религия обещала им средства избавиться от наказаний, которые они считали заслуженными. Наконец, человек подобно тем больным, которые привязаны даже к мучительнейшему существованию, предпочитал мысль даже о самом злосчастном, но знакомом ему существовании мысли о небытии, которое он считал самым ужасным из бедствий, потому что не мог иметь о нем представления или потому что его воображение заставляло его смотреть на это несуществование, или небытие, как на какое-то хаотическое соединение всех бедствий. Знакомое зло, как бы велико оно ни было, меньше тревожит людей, особенно когда у них остается надежда избежать его, чем зло, которого они совсем не знают, которое в силу этого дает пищу их воображению и для предотвращения которого они не имеют никаких средств.
Итак, мы видим, что суеверие не только не дает людям утешения перед лицом неизбежной смерти, но, наоборот, только усиливает их страхи представлением о бедствиях, которые якобы последуют в загробной жизни. Эти страхи так велики, что несчастные, серьезно верящие в зловещие догматы религии, будучи последовательны, проводят свои дни в скорби и слезах. Как отнестись нам к этому гибельному для общественной жизни и, однако, принятому множеством народов учению, согласно которому суровый бог может в любой момент подобно татю захватить их врасплох и начать производить на земле свой страшный суд? Может ли что-нибудь так устрашить людей, в такой мере отнять у них мужество и желание улучшить свою судьбу, как перспектива вечного ожидания гибели мира и появления на развалинах всей природы божества, творящего суд над смертными? Между тем таковы мрачные взгляды, которые в течение тысячелетий внушали народам. Эти взгляды столь пагубны, что если бы народы, к счастью, не оказались непоследовательными, не уклонились в своем поведении от этих пессимистических учений, то они впали бы в постыднейшее отупение. Зачем им интересоваться этим преходящим миром, который в каждое мгновение может рухнуть? Зачем мечтать о счастье на земле, являющейся лишь преддверием царства вечного блаженства? Можно ли после этого удивляться тому, что последователям этих суеверных догматов предписываются полное отречение от земных благ, совершенный отказ от невиннейших удовольствий, инертность, малодушие, душевная низость, необщительность, делающие их бесполезными и даже опасными для других? Если бы необходимость не заставляла людей на практике отклоняться от их бессмысленных теорий, если бы потребности не возвращали их вопреки религиозным догматам на путь разума, то весь мир скоро стал бы обширной пустыней, населенной лишь одинокими дикарями, которые не имели бы даже решимости размножаться. Какова же цена понятий, которые не позволяют людям вступать в общение?
Между тем догмат о загробной жизни, сопровождаемой наградами и наказаниями, в течение многих веков считался самым могущественным, если даже не единственным мотивом, способным сдержать страсти людей и заставить их быть добродетельными. Мало-помалу этот догмат лег в основу почти всех религиозных и политических учений, и в настоящее время кажется даже, что нельзя бороться с указанным предрассудком, окончательно не разрушая общественных связей. Основатели религий воспользовались им, чтобы привязать к себе своих легковерных последователей. Законодатели смотрели на него как на самое надежное средство держать в узде своих подданных. Даже некоторые философы искренне думали, что этот догмат необходим, чтобы устрашить людей и отвратить их от преступлений. Когда догмат о бессмертии души, взлелеянный школой Платона, распространился среди греков, он причинил им величайший вред, побудив множество людей, недовольных своей судьбой, покончить жизнь самоубийством. Египетский царь Птолемей Филадельф5, увидев пагубное действие на своих подданных этого учения, которое теперь считают столь благотворным, под страхом смертной казни запретил преподавать его. См. обзор содержания диалога «Федон» (6) в переводе Дасье7.
Действительно, нельзя отрицать, что этот догмат был весьма полезен тем людям, которые дали народам религию и стали ее жрецами. Он явился основой их могущества, источником их богатств и постоянной причиной той слепоты и тех страхов, в которые было ввергнуто человечество во имя их интересов. Благодаря этому суеверию жрецы стали соперниками и господами царей; среди народов появились толпы фантазеров с головами, отуманенными религией, готовых скорее прислушиваться к угрозам церкви, чем к советам разума, приказаниям государя, голосу природы и законам общества. Сама политика была подчинена прихотям жрецов, земному монарху пришлось покориться монарху небесному; первый мог распоряжаться лишь в этом преходящем мире, между тем как власть второго простиралась на загробный мир, более важный для людей, чем земля, на которой они только временные странники. Таким образом, учение о загробной жизни поставило само правительство в зависимость от жрецов; правитель был лишь первым подданным жрецов, и ему повиновались только тогда, когда между ним и жрецами устанавливалось согласие в деле удушения человеческого рода. Тщетно природа обращалась к людям с призывом думать о своем здешнем счастье: жрецы приказывали им быть несчастными в ожидании будущего блаженства; тщетно разум обращался к ним с призывом жить в мире:
жрецы внушали им фанатизм и исступление, заставляя нарушать общественное спокойствие всякий раз, когда поднимался вопрос об интересах невидимого небесного монарха или его земных служителей.
Таковы плоды догмата о загробной жизни в области политики. Небесное царство помогло духовенству овладеть земными царствами. Ожидание будущего блаженства и страх будущих мучений лишь помешали людям думать о том, чтобы стать счастливыми здесь, на земле. С какой бы стороны ни подходить к заблуждению, оно всегда останется источником зла для человечества. Учение о загробной жизни, рисуя людям какое-то иллюзорное счастье, делает из них фантазеров; пугая их всякого рода страхами, оно делает из них бесполезных существ, трусов, желчных, раздражительных людей, которые забывают о своем земном существовании и думают лишь о каком-то фантастическом будущем и воображаемых бедствиях, ожидающих их после смерти.
Если нам скажут, что учение о загробных наградах и наказаниях является могущественным средством обуздания человеческих страстей, то в ответ на это мы сошлемся на свидетельство повседневного опыта. Достаточно посмотреть вокруг себя, чтобы убедиться в неверности данного утверждения. Эти чудесные рассказы и выдумки, нисколько не способные изменить темперамент людей и уничтожить страсти, порождаемые в их сердцах пороками самого общества, совершенно не уменьшают числа дурных людей. Среди самых религиозных народов мы находим убийц, воров, мошенников, угнетателей, прелюбодеев, сластолюбцев; все они убеждены в реальности загробной жизни, но в вихре развлечений и удовольствий, в бурных порывах своих страстей перестают думать об этом грозном будущем, и оно нисколько не влияет на их земное поведение.
Одним словом, мы наблюдаем, как в странах, где учение о загробной жизни укрепилось так прочно, что всякий, кто осмелился бы отрицать этот догмат или хотя бы только усомниться в нем, вызвал бы всеобщее негодование, это учение не оказывает никакого влияния на поведение несправедливых, ленивых, развращенных государей, корыстолюбивых и беспутных царедворцев, наглых взяточников, выжимающих из народа последние соки, бесстыдных женщин, толпы порочных развратников и даже многих священнослужителей, призвание которых — возвещать народам месть неба. Если вы спросите всех этих людей, как они решились на поступки, которые, как им известно, должны навлечь на них вечные муки, они ответят вам, что были увлечены бурной страстью, привычкой, примером окружающих или просто силой обстоятельств и это заставило их забыть о роковых последствиях их поведения. Кроме того, они скажут вам, что сокровища божественного милосердия неисчерпаемы и раскаянием можно загладить самые ужасные и многочисленные преступления. Представление о божественном милосердии успокаивает дурных людей и заставляет их забывать о божественной справедливости. В самом деле, если предположить оба эти атрибута бога равно бесконечными, то они должны уравновеситься, так что в результате ни один из них не сможет действовать. Как бы то ни было, дурные люди рассчитывают на такого неподвижного бога или надеются при помощи его милосердия избавиться от последствий его справедливости. Разбойники, понимающие, что им рано или поздно не уйти от виселицы, говорят, что надо только; умереть красиво. Христиане верят, что хорошее покаяние заглаживает все грехи. Индусы приписывают ту же очистительную силу водам Ганга. Среди всей этой толпы злодеев, каждый из которых по-своему вредит обществу, вы найдете лишь небольшую кучку лиц, напуганных перспективой загробных мук и благодаря этому сопротивляющихся своим страстям. Впрочем, и здесь дело объясняется просто тем, что эти страсти слишком слабы, чтобы увлечь их, и без всякого догмата о загробной жизни требования законов и страх порицания могут удержать их от преступлений.
Действительно, существуют такие боязливые, робкие души, на которых мысль о загробных карах производит глубокое впечатление. Люди такого рода от рождения наделены слабыми страстями, хрупкой организацией, тусклым воображением; нет ничего удивительного в том, что у существ, сдержанных по природе, страх перед будущим уравновешивает слабый натиск их слабых страстей. Но совсем иное дело те полные решимости злодеи, те закоснелые преступники, чьих излишеств не может остановить что-либо: в своей слепой горячности они не страшатся земных законов и еще больше презирают законы небесные.
Однако сколько людей утверждает — и не только утверждает, но и верит,— будто их сдерживает в их поведении мысль о загробном существовании! Но либо эти люди обманывают нас, либо обманываются сами; они приписывают страху перед вечными мучениями то, что является в действительности результатом более реальных факторов, таких, как слабость организации, флегматичность темперамента, недостаточная энергия души, природная робость, влияние воспитания, боязнь физических последствий беспорядочной жизни или дурных поступков. В действительности именно эти факторы, а отнюдь не туманные представления о загробном мире, постоянно предаваемые забвению самими верующими, как только какое-нибудь могущественное желание толкает их на стезю греха, удерживают этих людей от преступлений. При малейшем размышлении нетрудно убедиться, что мы напрасно приписываем страху божию результат слабохарактерности, малодушия и слабой заинтересованности в том, чтобы поступать дурно; лица, о которых здесь идет речь, не поступали бы иначе, если бы даже не испытывали страха перед загробными муками; если вдуматься б положение вещей, мы поймем, что поступки людей всегда определяются только необходимостью.
Человек не может быть сдержанным, когда не находит в самом себе мотивов, достаточно сильных, чтобы сдержать его или напомнить ему о требованиях благоразумия. Ни в этом, ни в загробном мире нет никаких средств сделать добродетельным человека, которого толкают на преступления его злосчастная конституция, непросвещенный ум, безудержное воображение, закоренелые привычки, гибельные примеры, могущественные интересы. Не существует умозрений, способных обуздать человека, который пренебрегает общественным мнением, презирает закон, глух к голосу своей совести и благодаря своему положению выше всяких наказаний и порицаний. Нам непременно скажут, что страх перед карами загробной жизни полезен по крайней мере потому, что сдерживает монархов и вельмож, против которых бессильны всякие другие средства,— какая угодно узда все же лучше отсутствия всякой узды. Но мы уже с достаточной убедительностью доказали, что представление о загробной жизни нисколько не сдерживает государей в их поведении. Однако есть более реальная узда, способная сдерживать их и мешать им вредить обществу: надо подчинить их законам общества я отнять у них право или власть злоупотреблять силами общества, подчинив его своим прихотям. Хорошая политическая конституция, основанная на естественной справедливости и правильном воспитании, является лучшей уздой для вождей народов.
В своем исступлении он будет еще меньше бояться отдаленного будущего, мысль о котором всегда отступит на задний план перед тем, что он сочтет необходимым для своего счастья в настоящем. Всякая сильная страсть делает нас слепыми по отношению ко всему, что не является ее предметом. Страх перед карами загробной жизни, силу которого всегда умеют умалить наши страсти, не может оказать никакого влияния на злою человека, которого не страшат более близкие наказания земного закона и обеспеченная ему ненависть окружающих его существ. Человек, совершающий преступление, уверен лишь в той выгоде, которую он ожидает от преступления. Все остальное всегда кажется ему ложным или проблематичным.
Стоит лишь открыть глаза, и мы убедимся, что нельзя рассчитывать на то, чтобы страх перед мстительным богом и его наказаниями, ослабляемый отдаленностью перспективы этих наказаний, мог оказать какое-нибудь влияние на закосневшие в преступлениях сердца. Тот, кто уговорил себя, что он не может быть счастливым, не совершая преступлений, всегда будет совершать их, несмотря на угрозы религии. Человек, настолько близорукий, чтобы не прочесть своего приговора в собственном сердце, своего осуждения на лицах окружающих, негодования и гнева в глазах судей, поставленных законом для наказания злодеяний, которые он собирается совершить, никогда не разглядит на лице судьи, которого он совсем не видит или видит лишь издали, впечатлений, произведенных его преступлениями. Тиран, который способен со спокойным сердцем выслушивать вопли и видеть слезы целого народа, обездоленного им, не увидит пылающих негодованием глаз более могущественного властелина. Когда надменный монарх уверяет, что он ответствен за свои поступки лишь перед богом, это значит, что он боится своего народа больше, чем своего бога.
Но посмотрим на другую сторону вопроса. Разве сама религия не уничтожает действия тех страхов, которые она считает спасительными для людей? Разве она не указывает своим последователям способ избавиться от наказаний, которыми она им постоянно угрожает? Разве она не говорит им, что в минуту смерти бесполезное тогда раскаяние может мгновенно обезоружить небесный гнев и очистить души грешников? Разве жрецы некоторых религий не присвоили себе право отпускать умирающим грехи, совершенные ими в их беспутной жизни? Наконец, разве самые развратные, несправедливые и преступные люди до последней минуты не рассчитывают на помощь религии, обещающей им самое верное средство примириться с оскорбленным ими божеством и избежать его суровых наказаний?
Таким образом, эти представления, столь благоприятные для спокойствия злоумышленников, и надежда на легкое искупление не только не исправляют людей, но, наоборот, склоняют их к тому, чтобы предаваться до самой смерти наиболее вопиющим порокам. Действительно, несмотря на бесчисленные выгоды, якобы вытекающие для людей из догмата о загробном существовании, несмотря на приписываемую ему мнимую способность сдерживать страсти людей, сами служители религии, столь заинтересованные в сохранении подобных взглядов, постоянно жалуются на их недостаточность; эти служители признают, что люди, которым с детства внушают такие идеи, тем не менее поддаются своим страстям и любви к удовольствиям: скованные цепью привычки, уносимые потоком светской жизни, соблазненные земными выгодами, они совершенно забывают о загробных наградах и карах. Одним словом, эти служители сознаются, что их последователи большей частью ведут себя на земле так, как будто им не на что надеяться или нечего бояться в другом мире.
Наконец, допустим на мгновение, что догмат о загробной жизни приносит некоторую пользу и действительно сдерживает небольшое количество людей в их поведении. Но что значат эти ничтожные преимущества по сравнению с массой зла, причиной которого становится данный догмат? На одного боязливого человека, которого сдерживает это учение, приходятся миллионы, которых оно не может сдержать; миллионы других оно делает безумными, жестокими, фанатичными, бесполезными и дурными; еще миллионы оно отвращает от их обязанностей по отношению к обществу; наконец, бесконечному множеству людей оно приносит огорчения и тревоги без всякой пользы для их ближних. Многие лица, убежденные в пользе догмата о загробной жизни, считают его противников врагами общества. Однако легко убедиться, что самые просвещенные и мудрые люди древности не только верили, что душа материальна и умирает вместе с телом, но открыто нападали на сторонников учения о загробных наказаниях. Эта точка зрения была свойственна не одним только эпикурейцам, мы встречаем ее у представителей всех философских школ — пифагорейцев, стоиков и, наконец, у самых святых и добродетельных мужей Греции и Рима. Вот как говорит Пифагор в «Метаморфозах» Овидия:
("0 род людской, пораженный страхом хладной смерти, что страшишься ты Стнкса, загробного мрака, пустых слов, служащих материалом для поэтов, и опасностей иллюзорного мира?»)
Пифагореец Тимей из Локр8утверждает, что учение о загробных карах — басня, что оно предназначено только для глупой черни и совершенно не годится для просвещенных людей.
Аристотель прямо говорит, что человеку нечего ни надеяться на добро, ни бояться ала после смерти.
Платоники, учившие бессмертию души, не допускали все же загробных кар для нее, так как, согласно их учению, душа соединяется после смерти с божеством, частью которого она является; но никакая часть божества не может быть подвержена страданию.
Цицерон говорит, что Зенон (9) считал душу состоящей из огненной субстанции, откуда он умозаключал, что душа должна погибнуть: («Стоик Зенон считал, что душа — огонь. Если же душа — огонь, то она должна погаснуть и погибнуть с остальным телом».)
Этот философ-оратор, придерживавшийся взглядов Академии, не всегда был последователен; однако во многих случаях он прямо называет учение об адских муках сказками и считает смерть концом всего для человека. «Tusculan. disput.», cap. XXXVIII.
У Сенеки немало мест, в которых он указывает на смерть как на состояние полного уничтожения: («Смерть есть небытие. Я знаю, что это такое: после меня будет то же, что до меня. Если в этом есть что-нибудь мучительное, то оно необходимым образом было и до нашего появления на свет, а между тем мы не чувствовали тогда никаких мучений».) Касаясь смерти брата, он говорит: («Что же я стану мучиться и тосковать по тому, кто или блажен, или ничто?») Но особенное значение имеет то, что пишет Сенека в утешение Марции (гл. 19): («Подумайте о том, что умершему не угрожает никакое ало. Все то, что делает для нас загробный мир страшным,— россказни; мертвецов не охватывает мрак; там нет ни темниц, ни пылающих огненных рек, ни реки забвения, ни судилища, ни ответчиков, ни новых тиранов при той пространной тогда свободе:
все это выдумали поэты, смущающие нас пустыми страхами. Смерть — разрешение и конец всех скорбей: за грань ее не простираются наши бедствия, и она вновь приводит нас в то состояние покоя, в котором мы некогда пребывали до своего рождения».)
Наконец, вот еще одно очень важное место из сочинений этого философа; оно вполне заслуживает внимания читателя: («Если дух презрел случайное; если он бросил страх перед людьми и богами и знает, что от человека ему приходится страшиться немногого, а от бога — ничего; если человек умеет с презрением переносить все, что делает жизнь мучительной, то он доходит до того состояния, когда ему становится очевидным, что смерть не есть причина какого бы то ни было зла, но зато конец многих зол». («О милосердии, I, 7.)).
Сенека-трагик высказывается таким же образом, как и Сенека-философ:
(«После смерти нет ничего, и сама смерть — ничто, крайний предел быстротечного пути. Ты спрашиваешь, в каком месте будешь находиться после смерти? В том же, в котором находятся нерожденные существа. Нераздельная смерть, пагубная для тела, не щадит и души».) Troades.
Эпиктет высказывает такие же взгляды в одном очень существенном месте, приводимом Аррианом10; вот оно в точном переводе: «Но куда вы направляетесь? Конечно, не в место страдании; вы возвращаетесь лишь в то место, откуда пришли; вы снова мирно соединитесь с элементами, из которых вышли. То, что в вас было от природы огня, вернется к элементу огня; то, что было от природы земли, соединится с землей; то, что было воздухом, соединится с воздухом; то, что было водой, растворится в воде: нет ни Ада, ни Ахерона, ни Коцита, ни Флегетона» (11). Arrinn, Epictet, lib. 3, cap. 13. В другом месте тот же философ говорит: «Час смерти приближается. Но не усугубляйте своих бедствий, не рисуйте себе вещей хуже, чем они на деле. Представляйте их себе под правильным углом зрения. Пришло время, когда материал, из которого вы составлены, распадется на элементы, откуда он был первоначально взят. Что страшного и горестного в этом? Разве есть что-нибудь в мире, что целиком погибает?» Arrian, Epictet, lib. 4, cap. 7, § 1.
Наконец, мудрый и благочестивый Антонин говорит: «Тот, кто боится смерти, либо боится потерять всякое чувство, либо боится испытать какие-то новые ощущения. Если вы лишаетесь всякого чувства, то вы не подвержены более страданиям и горю. Если вы приобретаете другие чувства отличной природы, то вы становитесь существом совершенно отличного вида».
Этот великий император говорит в другом месте, что надо ожидать смерти со спокойствием, «так как она не что иное, как разложение элементов, из которых составлено всякое животное». (Марк Антонин, Размышления, кн. II, § 17; кн. 8, § 58.)
К этим свидетельствам стольких великих людей языческой древности можно прибавить свидетельство автора «Экклезиаста», который говорит о смерти и о судьбе человеческой души в духе настоящего эпикурейца: («Участь сынов человеческих и животных одна и та же. Как те, так и эти умирают, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом». («Экклезиаст», гл. 3, ст. 19.))
Наконец, как могут христиане примирить пользу или необходимость догмата о загробной жизни с глубоким молчанием, которое хранил по этому считающемуся столь важным вопросу боговдохновенный законодатель евреев?
